Затем его ноги были вымыты и помещены рядом с огнем, чтобы восстановить кровообращение; затем он начал говорить с охранниками, шутя и смеясь, и будто пошел бы дальше, если бы они ему позволили. Он не говорил ни о принятии таинства покаяния, ни о прошении Божьего прощения. Они отдали его на исповедь отцу Архангелу, который спросил его, не хочет ли он исповедаться. Он ответил, что сделал это в прошлый вторник, после чего сел обедать с тем же аппетитом, что и обычно, выпил три или четыре стакана вина и заговорил обо всем, кроме Бога. Вместо того чтобы слушать то, что ему говорили на благо его души, он произносил заранее подготовленные речи, как будто проповедовал. Они состояли в жалобах на боль в ногах и ощущение холода вокруг головы, в просьбах о питье или еде и в мольбах о том, чтобы его не сожгли заживо.
Когда его внесли в зал суда, где святые отцы начали готовить его к смерти, он оттолкнул рукой принесенное ему распятие и пробормотал сквозь зубы несколько слов, которые не были услышаны. Его охранники, ставшие свидетелями этого действия, были шокированы и сказали монаху не предлагать ему распятие снова, так как он его отверг. Он никому не позволял молиться за себя, ни до, ни во время исполнения приговора – только, когда он шел по улицам, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, чтобы посмотреть на людей, было замечено, что он дважды произнес: «моли Бога за меня», и те, с кем он говорил, были гугенотами, среди которых был отступник. Монах, который был с ним, увещевал его сказать: «Cor mundum crea in me, Deus». Грандье повернулся к нему спиной и сказал с презрением: «Cor mundum crea in me, Deus» (лат. «Сердце чистое сотвори во мне, Боже» – пер.).
Дойдя до места казни, отцы церкви удвоили свою милосердную заботливость и самым настойчивым образом стали уговаривать его обратиться к Богу в эту минуту, поднесли ему распятие и положили его на грудь, но он так и не соизволил взглянуть на него, а раз или два даже отвернулся; он покачал головой, когда ему предложили святую воду. Казалось, ему не терпится покончить с жизнью, и он торопился зажечь огонь, то ли потому, что не ожидал этого, то ли боялся, что у него хватит слабости назвать имена своих сообщников; или, возможно, как полагают, из страха, что боль заставит его отречься от своего господина Люцифера. Ибо дьявол, которому маги отдают себя телом и душой, так основательно овладевает их разумом, что они боятся только его, и ничего не ждут и не надеются, кроме него. Поэтому Грандье возразил, приложив руку к сердцу, что не скажет больше того, что уже сказал. Наконец, увидев, как они подожгли хворост, он испугался, что они не собираются сдержать своего обещания и хотят сжечь его заживо, громко пожаловаться, палач подошел, как это всегда делается, чтобы задушить его; но пламя вдруг вспыхнуло с такой силой, что веревка загорелась, и он упал живым среди горящих хворостов. Как раз перед этим произошло странное событие. Среди этой массы людей, несмотря на шум множества голосов и усилия лучников, которые потрясали в воздухе своими алебардами, чтобы напугать их, стая голубей летала вокруг столба. Сторонники Грандье, бесстыдные до конца, говорили, что эти невинные птицы явились среди людей, как свидетели его невиновности; другие же думали совсем иначе и говорили, что это была стая демонов, пришедшая, как это иногда бывает после смерти великих магов, на помощь Грандье, чье позорное неразумие, несомненно, заслуживало такой участи. Его друзья, однако, называли эту черствость постоянством сердца и собирали его прах, как будто это были реликвии. Гугеноты смотрели на него как на одного из них, особенно когда они заметили, что он никогда не призывал Деву и не смотрел на распятие.