– Ваш рассказ слишком конспективен, – засмеялся Манцев, – неужели мы не узнаем все?
– Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.
– Конечно.
– Вот, – Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, – дела людей из банды Собана.
Бахтин раскрыл первую папку:
– Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях, и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?
– Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, – сказал Мартынов.
– Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию, ему двадцать шесть – двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начальник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.
– Так, – Манцев встал, – а как же святая идея?
– Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир по время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.
– Безусловно, – Манцев закурил, – они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?
– Так я уже подключился, как вы выражаетесь.
– Но дорога…
– Я еще не такой старый, мне еще сорок два.
– Одни говорят: еще сорок два, а другие – уже сорок два, – засмеялся Манцев.
– Я говорю – «еще».
– Вот и прекрасно.
За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще, Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.