.
Когда мы пытаемся воссоздать прошлые события на основе общих знаний о том, что происходит обычно, то становимся особенно уязвимыми для греха предвзятости: в нашу память о прошлых событиях проникают наши же нынешние знания и убеждения (см. главу 6). Сочетание эфемерности и предвзятости может грозить нам бедой. Один консультант по управлению рассказал мне о встрече, на которой партнер крупной компании вел презентацию для важного клиента в присутствии генерального директора и нескольких зарубежных инвесторов. Историю он выбрал подходящую: о том, как одна сеть быстрого питания приняла стратегию повышения цен, – и строил ее на событии, которое, по его воспоминаниям, случилось год или чуть больше года назад. Но вместо того чтобы вызвать подробную репродуктивную память, он неосознанно воссоздал детали исходя из нынешних знаний: на самом деле сеть не поднимала цены. Хуже того, менеджер, раньше работавшая в той сети, занервничала. «Она стала гримасничать, пока он выступал, – вспоминал консультант. – А когда он заканчивал, “шепнула” коллеге, да так, что половина зала услышали: “Что он несет? Они цен в жизни не поднимали!”» Да, вышло неловко. Вот так: человек забыл о деталях и сам об этом не знал.
Эфемерность нарушила спокойствие и в другом, гораздо более публичном инциденте, когда вопросы о природе забывания приобрели национальную значимость. Шел 1998 год, и Большое жюри расследовало дело Уильяма Джефферсона Клинтона.
Забыть о Монике
Тот день, 17 августа 1998 г., стал переломным в расследовании дела, связанного с возможным импичментом президента Клинтона. Перед Большим жюри, созванным по инициативе независимого адвоката Кеннета Стара, президент отвечал на вопросы о деталях его отношений с Моникой Левински и о тех свидетельских показаниях, которые он дал в январе 1998 г. по иску Полы Джонс. Его августовские речи, несомненно, запомнятся многим и останутся в учебниках истории – в пример того, с каким рвением он, словно рыцарь на турнире, бился с прокуратурой за точную трактовку термина «сексуальные отношения»[17].
Но для исследователей памяти буквоедство Клинтона не столь интересно, как его вторая «битва»: она прошла в тот же день и касалась характерных черт и границ эфемерности. Провалы в памяти, на которые Клинтон то и дело ссылался и в показаниях перед Большим жюри, и в более ранних, по делу Джонс, расценивались как корыстные увертки во избежание позорного признания. Попытки прокуроров его обличить основывались на их интуитивном представлении о том, что именно можно и нельзя забыть о событии после того, как оно свершилось.