– Он с ней что-то сделал?
Его глаза опять молили Гамаша об успокоении. Но в них было больше отчаяния, чем надежды.
– Мы не знаем, – сказала Клутье. – Мы…
– Этот ублюдок что-то сделал с ней.
Это был не вопрос, а утверждение.
– Почему вы так говорите, сэр? – спросил Гамаш.
– Потому что она мне позвонила бы. Я знаю мою Вивьен. Она же понимает, что я буду беспокоиться. Она никогда бы…
Он замолчал и опустил глаза, с трудом дыша под тяжестью невыносимой ноши ужаса.
Гамаш наблюдал за тем, как отец Вивьен нащупывает свой путь вперед. В страшный новый мир. Спотыкаясь об осколки слов, которые не отваживался произнести. Охваченный переживаниями, которые не отваживался признать. Собираясь с силами, чтобы двигаться дальше.
Ступая по натянутому канату, ведущему его к необходимости действовать, но все еще не признавая, что для действий есть причина.
– Вы не знаете, куда бы она могла отправиться? – спросил Гамаш.
– Я обзвонил всех ее старых друзей. Никто ее не видел. Они вообще не разговаривали с ней уже тысячу лет.
– А те люди, с которыми она подружилась, уехав от вас?
– Если она с кем и подружилась, то мне об этом не говорила. Да я и сам довольно давно ее не видел.
– Почему?
– Он не позволял ей приезжать сюда, а я знал, что там мне не будут рады. Я пытался несколько раз, но он меня даже на крыльцо не пускал. Говорил всякие гадости.
– Например?
Омер помолчал, явно удрученный этим вопросом – и ответом, который придется дать:
– Кричал, что Вивьен не хочет меня видеть. Что она меня ненавидит. Что я ужасный отец.
Он повесил голову, рот его открылся. Еще через несколько мучительных секунд с его нижней губы потекла ниточка слюны.
Его громадные руки дрожали на его коленях, дыхание вырывалось короткими, резкими вдохами и выдохами. Он задыхался, как дикое животное, мучимое болью.
Лизетт Клутье потянулась было к нему, но Гамаш остановил ее руку.
Этому человеку требовалось личное пространство. Иллюзия приватности.
Гамаш, повидавший немало скорби, знал, что отцу Вивьен нужно дать выплакаться и следует пресечь попытки доброжелателей остановить его слезы. Причина этих попыток, вроде бы милосердных, крылась в чувстве крайней неловкости, а не в желании утешить страдальца.
– Он был прав, – заговорил наконец Годен, с трудом выдавливая слова. – Я плохой отец.
– Что вы имеете в виду? – спросил Гамаш. – Вы сказали что-то похожее, когда мы приехали. Вы сказали, что это ваша вина.