– Ну ладно тогда. Удачи.
Я обошел его по широкой дуге, а он так и не слез со своего велика, пока я не отпер машину и не забрался за руль. Пацан перевел взгляд с меня на реку, и улыбка расползлась по его лицу, когда он перекинул тонкую ногу через седло. Выезжая на дорогу, я глянул на него в зеркало заднего вида – на запыленного мальчишку в бескрайнем, залитом мягким желтым светом мире.
Почти припомнилось, каково это.
* * *
Где-то через милю солнце уже жарило на всю катушку. Это было уже слишком для моих воспаленных глаз, и я надел темные очки. Нью-Йорк научил меня, что такое жесткий камень, узкие пространства и серые тени. Здесь же все было так открыто! Так пышно! Нужное слово копошилось где-то в глубине головы.
«Первозданно».
Так чертовски первозданно!
Почему-то я про это забыл, а это было плохо в бо́льшем числе смыслов, чем я смог бы подсчитать.
После нескольких сменяющих друг друга поворотов дорога сузилась. Нога придавила педаль, и у северного края фермы своего отца я уже валил все семьдесят[2] – просто не смог удержаться. Земля вокруг была вся в рубцах от эмоций. От любви и потери и тихой, разъедающей душевной боли. Мимо пролетел въезд – распахнутые ворота и длинный проселок, уходящий в холмистую зелень. Стрелка коснулась восьмидесяти, и все плохое рассыпалось в прах, так что едва ли я смог бы различить и все остальное. То, чего было хорошего. Годы перед тем, как все развалилось на куски.
Через пятнадцать минут показалась городская черта Солсбери, где я сбросил газ и потащился еле-еле, натянув на глаза бейсболку, чтобы скрыть лицо. В моей одержимости этим местом есть что-то нездоровое, я знаю, но оно было моим домом, и я любил его, так что решил проехать через город, чтобы проверить это. Он остался столь же историческим и богатым, столь же маленьким и южным, и я подумал: интересно, до сих ли пор этот город чувствует, каков я на вкус – даже сейчас, через столько лет после того, как он разжевал меня и с отвращением выплюнул?
Я проехал мимо перестроенной железнодорожной станции и старых особняков, набитых деньгами, отворачивая лицо от мужчин на знакомых скамейках и женщин в ярких нарядах. Остановившись на светофоре, посмотрел, как адвокаты возносят пухлые портфели вверх по широким ступенькам, а потом свернул влево и притормозил прямо перед зданием суда. Я мог припомнить глаза каждого из присяжных, ощутить шершавую фактуру дерева на столе, за которым просидел три долгие недели. Если б сейчас закрыл глаза, то мог бы легко представить толчею на ступеньках суда, почти физическое, словно ожог от пощечины, ощущение от яростных слов и сверкания гневно оскаленных зубов.