Карин, напевая, вошла в дом.
– Майк? Ты где?
Его голос донесся откуда-то сверху.
– Здесь.
Она взбежала по лестнице. Она любила свой дом. Ей нравились белые изогнутые перила и лазурная ваза, стоявшая на окне у лестницы. Ей нравился кусочек света, который падал из открытой двери спальни на коврик в восточном стиле. И нравился слабый цитрусовый запах, исходивший из полуоткрытой двери в ванную.
– Привет. У меня хорошие новости… Лучше некуда.
Она прошла внутрь, и ее напев превратился в настоящую песню, когда она шагнула к Майку, чтобы обнять его. Он стоял рядом со шкафом и двумя раскрытыми чемоданами – одним на кровати, другим на полу.
– Эй… Что это? Выглядит так, будто пакуешь вещи. А не сортируешь грязное белье.
– Да.
– Ты что, снова уезжаешь? Вот так сразу?
– Да.
Он стоял к ней спиной и перебирал галстуки на вешалке, взял один, снял его, перешел к другому.
– Куда на этот раз?
Он не ответил.
– Майк? И ты слышал – я тебе сказала – у меня хорошие новости…
Тишина. Он так к ней и не повернулся. Неподвижность и тишина, повисшие в комнате, заставили все внутри Карин перевернуться.
– Что не так?
В конце концов он медленно повернулся, но не к ней, а к чемодану, в который сложил рубашку. Затем он выпрямился. Большой человек. Седеющие волосы цвета соломы. Большой нос. Симпатичный, – подумала она, – все еще симпатичный.
– Я думал, что ты вернешься позже. Я думал, что ты, скорее всего, заедешь к Кэт.
– И? В смысле – да, я бы, наверное, так и сделала, только у нее телефон был на автоответчике, она, наверное, отдыхает. У нее ребенок родится в любую минуту.
– Я забыл.
– А какая разница, когда я вернулась?
Он позвенел монетками в кармане, все еще не глядя на нее.
Потом он сказал:
– Ты не могла бы заварить чай?
– Хорошо.
– Мне нужно с тобой поговорить.
А потом – снова тишина. Чудовищная, оглушительная тишина.
Она выбежала из спальни.
Был уже восьмой час, когда она снова позвонила Кэт после того, как Майк ушел. Карин чувствовала себя такой же убитой, раздавленной и шокированной, как если бы ей сказали, что ее рак вернулся, причем в тяжелой, неоперабельной форме. Ей было так больно, как никогда в жизни. Сказано было совсем мало, учитывая то, что прошло целых три часа перед тем, как Майк распрощался с ней и с их браком, чтобы полететь через Атлантику к женщине, которая была на десять лет старше ее. Они сидели и смотрели друг на друга, потом не смотрели, пили чай, потом виски; она что-то сказала, поплакала, перестала плакать, помолчала. А потом он ушел. Как это могло занять так много времени?