С тех пор прошло уже двенадцать лет и семь альбомов, последний из которых вышел на днях. И вот вопрос: а не стала ли "Большая Черепаха" таким же ностальгическим глюком на наших retina-экранах?
И, увы, новый альбом ПМБЧ – это лишь двенадцать признаний в любви мейнстриму спустя много лет после расставания. Унылых, душных, как те, что пишутся ночью по пьяни. Слушая их, невольно вспоминаешь Есенина:
"Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?"
А он, точнее, она никуда и не гонится – это-то и досадно. Большая Черепаха медленно ползёт по ржавым рельсам заученных приёмов, сонно подмигивая старым поклонникам, пропуская вперёд, как в Эзоповой басне, скоростных звёзд-однодневок – она ведь все равно первой придёт к финишу. Жаль только, что финиш это карьерный – ребята уже не раз были замечены на корпоративах. Ну что поделать, львята выросли, пошли на работу, а катать-то кого-то надо"…
Дальше глаза уже забегали по строчкам.
"…пластиковый звук… сэмлпы из тех, что предлагает юзеру только что скачанный секвенсор… четыре аккорда, потерявшие былую цепкость, и теперь их беззубое шамкание отзывается только мыслью "Где-то я уже это слышал…"»
Словесный понос, сгущённый до режуще-твёрдого каламбура. Переплёт затрещал, надрываясь, но я сдержался. Слишком много чести этому литературному швейцару. Я подошёл к окну, уставившись на трупно-жёлтое здание Литинститута, где он мог открывать двери в мир Большого Слова ещё не оперившимся словоблудам. И спорить с ним как-то расхотелось.
Уже вечером, больше назло ему, я позвонил Лере. Мы не разговаривали уже три года. Неправильно набран номер. Писать ей я не хотел – разговор хотя бы нужно стирать только из головы. Ну, будет зато убедительная картина моей предсмертной агонии.
В три часа ночи, поставив записку на четыре двадцать, я вышел из дома и, не ощущая ног, будто они, как и должно трупу, окоченели, пошёл тёмными улицами. По стенам коридора вместо единичек уже ползли заголовки утренних новостей.
Вольф ждал меня на входе, у стойки администратора.
– Ну что, мертвячок, – похлопал он меня по плечу, мраморному от напряжения, – пойдём тело смотреть.
Мы оказались в комнате, похожей на кабинет патологоанатома. Жужжащие лампы, глянцевая плитка на стенах, всюду оцинкованные тазики и столики на колёсах. Но именно что похожей, потому что всё в ней – особенно отельные халаты на крючках у двери – выдавало декораторскую халатность. Ячейки холодильников, не подписанные и, кажется, даже не открывающиеся; запах, слишком мягкий, чтобы выедать дух разложения, и большой железный стол посередине – со сливом и краном, даже не подключённым к водопроводу. На нём лежал я. Жёлтый, весь какой-то лакированно блестящий. Мы были похожи, как две капли воска.