– Вы сказали, дело Габен? – переспросил я.
– Да, именно это я и сказал. Через три недели будет слушаться громкое дело, о котором вы, я уверен, читали в газетах. Сейчас формируется комитет присяжных заседателей, и судья требует, чтобы одним из них был человек, связанный с банковской сферой.
– Но почему я?
– Дело в том, что жертва оставил приличное наследство. Полагаю, судье важен профессиональный взгляд на, скажем так, честность подсудимой, чистоту ее намерений. Сегодня пришло письмо, в нем сказано, что ваша кандидатура была утверждена комитетом. Я указал имена всех банковских служащих, но выбрали они именно вас.
– Но я не желаю! Пусть идут Шарль или Дидье!
– Шарлю исполнилось шестьдесят, – месье Луазон пожал плечами, – а это один из исключающих пунктов, – ткнул он пальцем в перечень и продолжил: – У Дидье пособие по инвалидности, – он вел пальцем по списку, – а Душан не француз по происхождению. Жюли прописана за пределами Парижа, Деми имеет сан священника. Все эти ограничения указаны здесь, – он потряс бумагой. – И, как вы понимаете, я связан ими по рукам и ногам. Так что возьмите бланк заявления, – протянул он мне лист, – прошу заполнить до обеда завтрашнего дня и отправить по указанному адресу. И еще, держите это, пожалуйста, в секрете.
– Но погодите, я ведь еще не дал своего согласия, – возразил я.
– Месье Рошаль, вам не выдумать существенную отговорку – ваше имя в списке от департаментов. Боюсь, вы не имеете права отказаться. Впрочем, чего вы упрямитесь! Если кто и способен непредвзято взглянуть на ситуацию, так это вы!
– Вы только что назвали меня философом? – покачал головой я. – Не горю я желанием выносить какое бы то ни было суждение о других, так как не делаю этого по отношению к себе!
Тем не менее я взял из рук начальника бланк и в задумчивости взглянул на него. Было еще не поздно настоять на своем, отказаться от неожиданного предложения, неизвестно как способного повлиять на мою дальнейшую жизнь, но я медлил. Я чувствовал, что удостаиваюсь чести присутствовать на исключительном процессе. Возможность, за которую любой парижанин отдал бы правую руку, а кое-кто и обе. И здесь я сделаю отступление, чтобы поведать о деле, взволновавшем всю страну и заставившем усомниться в собственной способности говорить «нет» и замешкаться даже меня, человека, не терпевшего вмешательств в размеренное течение бытия.