Памятно горек был тот тусклый осенний день, когда ходил по дворам одной из своих неперспективных, умирающих деревень, и безуспешно уговаривал старых и малых выйти на копку картошки. Сначала обещал отдать половину накопанного, потом всё. Не откликнулись люди на его слёзную мольбу, не вышли, и двадцати-гектарное поле у самой деревенской околицы ушло под снег. Он был потрясён, подавлен, взбешён непонятным равнодушием селян к гибнущему урожаю, их откровенно-обидчивым отчуждением от родного поля. Тогда что-то с треском сломалось в нём, какая-то враждебная злинка к окружающим, казалось, навечно проросла в нём, и он стал неуважителен к людям. В его голосе появилась категоричность, командная крикливость, и он срывал своё частое раздражение на первом подвернувшемся. Он перестал советоваться с людьми, отдалился от них, и скоро почувствовал, что они работают всё неохотнее и под любыми предлогами стремятся уйти из колхоза.
Как бы дальше пошло – неизвестно, но выручил город. Там вдруг начали безропотно удовлетворять заявки на любое количество рабочих рук. Сколько запросишь – столько и пришлют. Жизнь наступила лёгкая, беспечная. Теперь он знал, что любой урожай будет убран вовремя, пусть из половины, но убран, и можно спокойно спать по ночам, без прежних тревожных дум о «мёртвой» технике и о способах извернуться. Токари, слесари, инженеры, научные работники, педагоги, студенты, школьники и другой городской люд надолго отрывались от своих главных дел и по-дедовски ковырялись в земле, компенсируя численностью неумение и смехотворную производительность ручного труда.
Иногда горожане приходили к нему ругаться по поводу плохих жилищных, культурно-бытовых и рабочих условий. Он, обычно не дослушав их, напористо заявлял: «Не нравится – поезжайте обратно, откуда приехали. Скатертью дорога. А я письмишко на вас накатаю. Бузотёры, мол, они и саботажники…» Угроза эта производила магическое впечатление: сникали люди, усмирялись, терпели покорно все неудобства, зная, что деваться некуда, и за преждевременный отъезд их действительно крепко накажут – кому навесят выговора, а с кого и премии снимут, тринадцатой зарплаты лишат.
Иван Панфилович был уверен в полной своей безнаказанности, и с какой-то злорадной жестокостью селил горожан то в школьные классы, то в захламлённые грязные избушки на бывшем конном дворе, не обеспечивая их ни постелью, ни посудой, ни топливом, ни продуктами. «Солома в омёте, картошка в поле, мясо у кладовщика, хлеб-сахар в магазине, дрова найдёте сами», – бодрой скороговоркой отвечал он на недоумённые вопросы и испарялся, и если удавалось кому поймать его ещё раз и повозмущаться, он с ехидной ухмылкой отрезал: «Не нравится – поезжайте обратно…» Тут он был неуязвим: стоит брякнуть в горком