Было время, когда японец
Не знал красоты Фудзиямы
Он, рождённый в долине,
Смотрел только под ноги.
Взвешивал на весах риса граммы
И просил у японского бога подмоги.
Фудзияма тоже не думала о японцах,
Конусом усеченным подпирала небо,
По вечерам на плечи укладывала солнце,
Не топившее её снега. «Мне бы, —
Загадывала она в полудрёме, —
Над миром возвыситься,
А не над Хонсю кроме.
Японец старался сам
Разобраться в сплетениях даосизма
И было ему наплевать
На конус или на призму
Похожа гора Фудзияма.
Он промывал свой рис через мелкое сито,
И строил на склонах горы
Странные храмы синто…
Всё изменилось однажды.
В деревню пришёл художник,
Попросил воды, чтобы утолить жажду,
И стал рисовать, не взирая на дождик,
Хижину, что построил бедный японец,
Сакуру, что вот-вот зацветёт,
Цукубай – японский колодец,
По бамбуку вода течёт,
И над всем этим убожеством,
Лаконичным и тесным, как могильная яма,
Апофеозом художества
Вдруг выросла Фудзияма.
Он корпел над бумагой рисовой,
Кончик кисти кусая,
И рисовал, рисовал, рисовал
Сотню видов горы. Хокусая
Прославила Фудзи, а он прославил её,
Развесившую по склонам
Голубых ледников бельё.
Давно нет того японца,
Но всё ещё на Хонсю
К ледникам Фудзиямы,
Иногда всё же тающим,
Я подняться хочу
Вместе с другими, желающими
Взглянуть с высоты, оттуда,
Где встаёт на знамени солнце,
Из чего складывается японское чудо,
И почему оно чудом зовётся.
Думается мне заранее,
Кто бы что ни сказал,
Всё видно, как на экране:
Хокусай рисовал, рисовал, рисовал…