Не то, чтобы Марья Петровна не догадывалась, что могла связать свою жизнь с мужчиной получше Венички.
Но впервые жизнь предъявляла это настолько прямо.
И впервые она ощутила, что ей нечего противопоставить. Не вставали укрепления. Падали от одной иронично приподнятой брови господина Рокстока. Жалкие два визита проехались танком по всему, что к своим годам Марья Петровна успела накопить, и оставили руины. Деньги, дети, дом, образование, возможности, путешествия, внешность, знания…
Стефан оказался прекрасным рассказчиком. Рассмешил девиц за считанные минуты, быстро, как опытный музыкант, подобрав мелодию.
Майя Роксток разбиралась в культуре лучше, чем весь дом Янтарских вместе взятый. Легко говорила о театральных премьерах и новых фильмах, так же легко – об Эсхиле и токкатах с фугами. Марья Петровна в целом подозревала, что культурное развитие дочерей остановилось на бульварных романах и попсовых мелодиях, которые доносились из радиоприёмника, но чувствовать своё поражение и в этом было невыносимо. Устроила выволочку:
– На что вы рассчитываете, если даже классиков не читали? О чём с вами в приличном обществе говорить? Зачем вообще гимназию посещаете?
Дочери привычно уперлись глазами кто куда, но слуги после донесли, что Соня взялась за историю искусств и даже пошла в Третьяковку, а Софья увлеклась не то Шубертом, не то Шуманом, не то Шопеном – и то хлеб.
Жаль, Ольгу это не проняло, и она со своим длинным тощим носом продолжила получать трояки по всем предметам, явно пытаясь охмурить сына Рокстоков одновременно. И сын этот тоже вызывал у Марьи Петровны раздражение – казалось, соседи задались достать из рукава козырь на каждый из её немногих, разве что на происхождение не смогли. Впрочем, козырь был так себе – кроме иностранного имени и родительских денег Ричард этот ничем не выделялся, сидел, ел пирог, смотрел по сторонам, говорил мало. Отцовского задора явно не унаследовал, и здесь Марья Петровна тихо, про себя, торжествовала.
Каким бы чудом это ни было, Роман внешне оказался мужским вариантом её собственной когда-то красоты – синеглазый с блестящими чёрными кудрями – и не унаследовал ничего, что так раздражало её в муже. На такие вещи, как разбитые окна, нахваченные двойки или чей-то разбитый нос она не могла сердиться всерьёз: это виделось доказательством, что сын не превращается в унылое, вялое существо с проплешиной, а вырастает в мужчину с характером. В университете он прогуливал и в целом балансировал на грани отчисления, увлекаясь дружескими посиделками, но его уверенность в том, что ему все сойдет с рук, его природное обаяние и живость ей импонировали, и она привычно его бранила, тут же договариваясь со знакомыми о пересдачах. Он постоянно чем-то увлекался и строил планы, вокруг всегда были друзья и подружки, и даже слуги оживлялись, когда он вбегал домой по лестнице: шумный, неуёмный, искрящийся.