– Милая, я опоздал. Я боюсь прийти раньше и сдрейфить и от этого опаздываю.
– Хорошо хоть кто-то из нас не боится.
Все же она взяла его за руку. Обоих знобило. К Александру вернулся давешний восторг.
– Как ты? – натянуто спросила она.
– Превосходно! Дженни, слушай, Дженни…
Он принялся рассказывать о пьесе. Она молчала, и он слышал, как слабеет его голос.
– Дженни…
– Я очень рада. Я очень за тебя рада.
Она пыталась потихоньку выпростать ладонь. Этот мелкий отпор чаровал его до оцепенения. Беда – или нега – была в том, что вся Дженни составляла для него некую цепенящую, повелительную чару. Когда она раздражалась, что бывало нередко, зачаточные, оборванные движения ее гнева доставляли ему острое наслаждение. Если в гневе она отворачивалась, он впивался взглядом в ее ухо, в напряженный мускул шеи. Его чувства были до сумасшествия просты и упорны. Александр однажды попытался объяснить их Дженни, и тут уж она рассердилась по-настоящему.
Нужно было что-то сделать. Он потянул Дженни за запястье (ее ладонь успела снова нырнуть в карман):
– Ты сердишься. Прости, что я опоздал.
– Ах, это не важно! Я и не ждала, что ты придешь вовремя. Наверное, я эгоистка: если пьеса состоится (а она состоится), ты начнешь пропадать. Если будет большой успех – и вовсе уедешь. Я бы на твоем месте уехала, я…
– Не глупи. Может, благодаря пьесе будут деньги. А с деньгами я куплю машину.
– Как будто машина все изменит.
– Не все, но что-то.
– Ничего практически.
– Мы могли бы уезжать…
– Куда? На сколько? Мечты!
Этот разговор о машине повторялся из раза в раз.
– Дженни, ты могла бы играть в моей пьесе. – Он чуть запнулся на слове «моей». – Мы бы виделись каждый день. Было бы все, как вначале.
– Сомневаюсь.
И все же она остановилась, приникла к нему. У Александра закружилась голова.
– У нас с тобой – вечное начало. Не пора ли закончить?
– Но мы же любим друг друга. И мы договорились: брать хотя бы то малое, что…
Они всегда упирались в эту фразу.
Однажды Джеффри Перри, учитель немецкого, стесняясь, попросил Александра дать его жене какую-нибудь роль в постановке «Она не должна быть сожжена». Дженни после родов затосковала, может быть, театр ее исцелит. Александр как-то смутно помнил миссис Перри: топала по школьным газонам округлая дамочка, похожая на луковку, неуклюжая, как все низкорослые.