Да, возможно, он бы еще помучил нас своими проблемами с дыханием…
Но он сдался.
Поддался ее уговорам и ласковому шантажу, модуляциям ее дрожащего голоса, от которого прямо-таки извивался телефонный шнур.
Хорошо, вздохнул он, хорошо.
И как обещал, приехал пообедать к своим престарелым родителям.
Он даже не взглянул на заваленную почтой консоль, отвернулся от знакомого нам зеркала в прихожей, повесил плащ и сразу прошел на кухню.
За столом все трое вели себя безупречно, тщательно пережевывали пищу и старательно избегали говорить о том, ради чего они собственно собрались. Однако за кофе, Мадо не выдержала и, словно бы спохватившись «ой-какая-же-я-глупая-чуть-не-забыла», сообщила сыну, глядя куда-то поверх его плеча:
– Да, кстати, я тут узнала, что Анук Ле Мен похоронили близ Дранси.
Ему удалось ответить в том же тоне.
– Да? Не знал, я думал, ее похоронят где-нибудь в Финистере…[51] А как ты узнала?
– От дочки ее бывшей хозяйки… И замолкла.
– Так что? Вы все-таки решили срубить старую вишню? – спросил он.
– Пришлось… Ты же знаешь, из-за этих соседей… Угадай, сколько нам это стоило?
Слава Богу, обошлось.
По крайней мере, ему так показалось, но, когда он уже собирался вставать из-за стола, она положила руку ему на колено:
– Погоди…
Наклонилась к сервировочному столику и протянула ему большой конверт из плотной бумаги.
– Я тут на днях разбирала старые бумаги и наткнулась на эти фотографии, думаю, тебе будет приятно…
Шарль напрягся.
– Сколько лет утекло, – она достала один из снимков, – посмотри… Какие вы тут оба милые…
Они с Алексисом стоят, обнявшись за плечи. Два веселых Попейе[52] с трубками в зубах поигрывают своими мальчишескими бицепсами.
– Помнишь… Тот странный тип, который вас все время обряжал…
Нет. Ему совсем не хотелось вспоминать.
– Ладно, – отрезал он, – мне пора…
– Возьми их…
– Да ну. Зачем они мне?
Пока искал ключи от машины, подошел отец.
– Помилуй, – пошутил он, – если она завернула мне торт, я его не возьму.
Шарль увидел конверт в чуть подрагивавшей руке отца, оглядел его вельветовый жилет с потертыми пуговицами, белую рубашку, галстук, который тот вот уже более шестидесяти лет аккуратно повязывал каждое утро, отпущенное ему Богом, накрахмаленный воротничок, почти прозрачную кожу лица, седые волоски щетины, пропущенные бритвой, и, наконец, встретился с ним взглядом.