Дальше последовала пауза, в течение которой Арон Израилевич воздал должное жаренным на углях рёбрышкам молодого барашка. Потом зашелестела накрахмаленная салфетка, и под бодрый аккомпанемент столовых приборов доктор продолжил повествование.
– А третьего дня отставной поручик Габрилович – тоже ваш сосед, стреляться надумал.
– Габрилович? – удивился батюшка. – Ну, а этого, какая нелёгкая на грех подвинула?
– Накануне Габриловича лишили членства в клубе, – охотно пояснил Арон Израилевич. – Якобы за нечестную игру. И вот значит, он, придя домой, в сердцах нацарапал предсмертную записку – полнейший, я Вам скажу, бред! Дескать, мне честь важнее жизни, и спьяну сунул пистолет себе под левую мышку.
– И что же он? – встревожился батюшка.
– А ничего! – так же меланхолично ответил захмелевший эскулап. – Стреляться надо в левую грудину, на два пальца ниже соска, а не в мягкие мышечные ткани. Простите! Теперь спит только на правом боку.
– Арон Израилевич! Голубчик Вы мой! Я Вас умоляю! Всеми святыми заклинаю, не говорите никому про Евгения! – запричитал отец и я услышал характерный шелест купюр. – Это ведь позор на всю губернию.
– О чём Вы говорите! – бодро откликнулся доктор, пряча ассигнации в карман поношенного сюртука. – Я же врач! И мой профессиональный долг хранить врачебную тайну.
Это было сказано таким бодрым и таким фальшивым тоном, что я понял: на ближайшем обеде у Осмоловских или у того же Габриловича моя тайна станет достоянием гласности и предметом насмешек местных дам. Мне стало горько и обидно, так обидно, что я, уткнувшись в пуховую подушку, тихонько заплакал. И чем больше я плакал, тем почему-то легче становилось моей измученной душе. Так в слезах я и заснул. Во сне ко мне пришла моя матушка, которой я никогда не знал. Она была такой же красивой, как на портрете, и такой же молчаливой. Встав у изголовья, она молча гладила меня по волосам, вот только ладонь её была почему-то холодной.
* * *
10 часа 05 мин. 6 сентября 20** года.
г. Москва, Элитный жилой комплекс
«Алые паруса», ул. Роз, корпус– 3А, кв.69
Всякий раз, просыпаясь в постели с чужой женой, Кантемир неизменно задавал себе один и тот же вопрос: «Почему я не испытываю угрызений совести»? И всякий раз не находил ответа. Это сентябрьское утро не было исключением. Как только он пошевелился и открыл глаза, из-под одеяла выглянула плутоватая мордочка очередной прелестницы.