⠀
Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:
– Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать начинай!
Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.
Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.
– Молодчина, что выпил! Теперь слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут, – а ты не бойся! Тяжко тебе станет, – а ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончится, заснёшь…
Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.
И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал. Но вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого перевернуло, зашвырнуло к обрыву, и летит он с этого обрыва прямо в бездну пылающую! Летит, кувыркается, ни за что зацепиться не может. Но всё-таки зацепился с трудом за огромный корень, из обрыва торчащий. На корне этом разлапистом, свернувшись калачиком, Петруша и заснул.
Да так крепко, что проспал ровно триста лет и три года!
Виделось ему во снах: всё вокруг него, как в танце, вертится. И одёжки на людях, в бездну с обрыва зазирающих, беспрестанно меняются. Словно кто-то громадный и рукастый сперва сдёргивал с человека епанчу или кафтан, потом напяливал на того же человека сверкающие серебром накидки, а после накидок – кожаные, короткие, до пупа, рубахи.
Менялись и головные уборы: то в шлемах богатырских, то в островерхих шапках со звёздами мужики вдруг возникали. А бабы, что сперва в кокошниках были, как-то быстро на головы женские шляпки с перьями напялили. Да ещё при этом печными трубами разные голоса подвывали и речи слышались непонятные. Русская слышалась речь и цыганская, рубленая немецкая и польская шепелявая.