Мэтт ежится. Кажется, северный ветер пробрался в голову и сеет там сомнения с большим энтузиазмом, чем обычно.
Никита Владимирович замирает перед директорской дверью и как-то странно смотрит на Мэтта: со стыдом что ли?
– Митрофан, извини, но это для твоего же блага. Ты должен видеть границы, – процеживает он и поворачивает ручку двери.
«Извини, но это для твоего же блага». Какое чудное и, главное, универсальное средство снять с себя ответственность. Работает всегда. Так говорил отец, когда избивал его кожаным ремнем за невинную детскую шалость. Так любила повторять мама, когда…
Когда…
Мэтт ловит себя на том, что, стоя прямо перед дядей Римом, расцарапывает руку до крови.
– Извините, – бормочет он и прячет раненную руку за спину.
Дядя Рим – в черном деловом костюме с иголочки – встает из-за рабочего стола и медленно шагает по комнате. Лакированные ботинки цокают по безвкусному линолеуму. Мэтт смотрит на дядю Рима и не понимает: что он забыл в Горьком? Кажется, даже директорский кабинет, словно монстр, пережравший добычи, готов с радостью избавить себя от присутствия дяди Рима: протекающий потолок, обшарпанные стены, старые, советские стеллажи и тот же дурацкий стол с шатающимися ножками – это не из его мира. Он заслуживает большего.
Дядя Рим говорил, что у школы, мягко говоря, скромное финансирование. И все же ему удавалось поддерживать ее в хорошем состоянии, даже сделать косметический ремонт, поменять мебель.
Везде, кроме своего кабинета. Даже окна в нем – советские еще, с деревянными рамами.
После пары кружков дядя Рим – вернее, сейчас он Рим Сергеевич – замирает напротив Никиты Владимировича. Учитель литературы кажется маленьким, провинившимся мальчиком, боящимся посмотреть своему родителю в глаза.
И Никита Владимирович не смотрит. Тихо говорит:
– Поведение Митрофана неприемлемо.
Мэтт слышит позади себя хихиканье Евгении.
– Так, – вовсе не со спокойствием сытого кота реагирует дядя Рим. – В чем заключается это самое «неприемлемое поведение»?
– Не делает домашнюю работу. Настраивает класс против учителя.
Рим Сергеевич приподнимает бровь:
– Настраивает класс против учителя? Интересно, любопытно. Необычно.
– Что, простите?
– Ну, Никита Владимирович, разве это не удивительно: мальчик, который и двух слов (прости меня, Митрофан) не может связать в разговоре с малознакомыми людьми, людьми, которым он не доверяет… этот самый мальчик вдруг взял и настроил целый класс против учителя? Как ему это удалось, по-вашему?