Так случилось со мной, что придя в церковь по вере «с улицы», из мира, без какой бы то ни было хотя бы мало-мальской предварительной подготовки, я совершенно не имел церковного опыта: каких-то сведений, почерпнутых из книг, или впитанных с детства вместе с «атмосферой» храма, которая воспринимается детским впечатлением непосредственно, или, наконец, порядков и обычаев, усвоенных через общение с церковными людьми – ничего этого не было у меня. Я начал осваивать весь начальный опыт « в лоб», с церковного порога:
«принимая как новость эти раны и боль поминутно,
ежечасно вступая в туманное новое утро».
По наивности приняв разговоры о непреложности священного церковного опыта за чистую монету, я принялся буквально на практике исполнять вычитанное в книгах, содержавших «святоотеческий опыт», и предлагавшихся мне «для просвещения» (а вовсе не для исполнения, как выяснилось позже). Вот что из этого вышло.
Я читал книги, и ничего не понимал: слова понятны, а как их к жизни применить, было неясно. Я стал все делать буквально – как написано, так и поступал. Написано, что надо исповедоваться прилюдно в церкви, грехи не скрывать, я попробовал это делать. «Исповедуйте друг другу согрешения ваши». У меня было некоторое общение христианское – молодые люди, которые ходили в ту же церковь. И когда священника не было, я своим собратьям говорил: друзья, я согрешил, делал то-то и то-то. Результат был для меня удивительный: эти люди стали меня презирать, и шарахаться от меня, как от чумного. Видимо, они решили, что я – человек совершенно падший и плохой, хотя сами они были такие же обычные ребята. Такой был очень странный для меня в то время результат. Я тогда чувствовал, что моей душе от этого большая польза, а окружающим этот опыт повредил, люди от этого как-то надмеваются и считают в глубине души, что они-то нормальные, а вот есть «малохольный», над ним можно потешаться.
Расскажу другой случай. На моем первом приходе, в селе Рябушки была такая Клава. Я там служил первый год священником. Я так старался не грешить! Все думал написанное в книгах исполнить и тем Богу угодить, спастись. Была она человек вообще неверующий, и за это была старостой поставлена от советского исполкома. В церковь ходила прилюдно лоб крестить, да деньги собирать. Придет к концу службы, соберет деньги, посчитает, в сейф запрет – такая была эта Клава. И стала она меня донимать по-всякому и, как это бывает, притеснять. А была она такая не одна: были у нее подружки-заединщицы, сплотившиеся вокруг церковных денег. Они видели, что человек им отпора не дает, и начали на меня наседать все больше и больше. Мешали работать, служить, с людьми заниматься. «Вот, все тянешь, на исповеди с бабами городскими, со столичными чужаками залетными подолгу разговоры разговариваешь, а мы тут жди, пока службе конец». В общем, все время лезли не в свои дела, и как-то достали – я и сорвался. Ну, бывает, что ли. Сорвался и наорал на нее. Я, конечно, почувствовал, что согрешил, и после очень мучился совестью. Я стал молиться Богу и понял, что мой долг христианский: пойти и попросить у нее прощения. Я понимал, что это ей не полезно; что она это воспримет, как мою слабость; что это будет глупо выглядеть, и будет совершенно превратно истолковано. Я все это понимал. Но мне Господь сказал в Евангелии: «если ты согрешил пред братом своим: иди, примирись с ним и попроси у него прощения». И я, памятуя о Евангельском благовестии, которое я принял, пошел его исполнять. Таких случаев – их тысячи было в моей жизни. Это просто первый попавшийся, который я вспомнил. Я пошел в домик, где она жила: позвонил и постучал. Она вышла, и я упал ей в ноги. Я ей поклонился. И говорю: «простите меня, Клава, я виноват». И вы знаете, что было дальше? Некоторые, может, сейчас подумают: «ну, дальше было обращение неверующей к вере, она покаялась…» Ничего подобного! Она потом по деревне ходила, хаяла меня, насмехалась надо мной и со смехом эту историю всем рассказывала. И позорила меня много лет после этого. Ничего этот человек так и не понял, понимаете? И, знаете, самым большим благом, которое я получил от этого, было то, что я успокоился, моя совесть была утешена. Для себя я понимал и чувствовал, что поступил правильно, и меня нисколько не смущали дурашливые клавины выходки, и ее окончательное мнение обо мне, как о придурке. Я эти насмешки и позор принимал с полным спокойствием. И тогда, когда после этого на меня много лет смотрели, как на дурака, и теперь, когда многие до сих пор так смотрят.