Штора задернута, кровать застелена, вокруг – образцовый порядок. Все как всегда, за исключением лишь одного. В углу, рядом с окном, на исчезнувших с кухни табуретках стоял обитый красным бархатом деревянный ящик. Коробочка для человека, который утратил силу мысли и дар речи. Перестал дышать.
Я решился войти. Эта комната была маленькой, около десяти метров площадью. Сделав несколько шагов, я оказался рядом с гробом. Ноги дяди были укутаны белым покрывалом с вышитым на нем золотистым крестом. Посиневшие руки сложены на животе. Его лицо было желто-лиловым, а губы фиолетовыми. Веки казались налитыми кровью, застоявшейся и давшей им кобальтовый оттенок. Дядя был одет в свой старый, купленный еще в Союзе коричневый пиджак – именно в нем он был на фото со стройки. В нем он переступил порог нашей квартиры две недели назад. И в нем же он ее покинет завтра. Навсегда.
Опустошение. Мой самый жуткий страх снял маску и показал свое изуродованное, растоптанное миллиардами поколений нескончаемого людского потока лицо. Он терзал меня так долго, но вера в наличие смысла человеческой жизни помогла мне спрятать внезапно ставший глупым страх глубоко за полупрозрачной ширмой хрупкой мальчишеской души.
Я знал, что дядя не шелохнется, не поведет рукой. Его глаза не откроются, а губы не произнесут ни слова.
Мне было шестнадцать. Тогда я впервые понял, что жизнь рано или поздно закончится и я стану покойником – самым нежеланным гостем в любом доме.
И, когда мое тело предадут земле, я буду смотреть на людей с матовой бумаги выцветших фотографий, а в их головах будет звучать мой голос. Они будут переделывать его интонацию на свой мотив, на свой лад, будут говорить с собой за меня, а мое мясо и кости в это время будут поданы на стол к омерзительным жирным червям, ничего не смыслящим в правилах похоронных обрядов.
Моя ладонь коснулась дядиных рук. Они были ледяными. В нашем городе, стоящем на стыке двух рек – Вогжи и Энки, из года в год октябрь приносил с собой жуткий холод, а отопления еще не было. Но его руки были столь холодными совсем по иной причине. Я прикоснулся к нему. Я больше не виноват перед ним. Как и он не должен испытывать вину перед нашей семьей за то, что его сердце перестало биться именно здесь, в тесной холодной комнатушке на окраине города, ставшего последним в маршруте его жизни.