Ирина говорила, что его спасла любовь, Кас же хотел бы никогда не любить её. Ведь саму Ирину любовь не спасла, а сломала. В детстве Фёдору говорили, что любовь от Бога и после смерти любящие буду кружить в райском саду в небесном танце. Но любовь оказалась не то что не райской, а вовсе без надежды на хороший конец.
Жизнь насмехается над людьми – это известно давно. И им всё равно обидно, что именно в их жизнях всё разрушается, идут под откос: люди, которых они любили, поезда, на которых они собирались добраться до станции. Иногда Фёдор молится по старой привычке. Но ничего не меняется, бог не отвечает, наверное, он слишком стар.
Фёдор целует Ирину, устало улыбаясь, она наливает в кружку воды и уходит в спальню. Он оглядывает их маленькую кухоньку в пять шагов длинной, бросая тоскливые взгляды на с десяток раз перешитые занавески, пустой стол и паутину на единственной полке. Вспоминаются далёкие дни, когда ещё удавалось иногда достать старые краски и сделать несколько этюдов, а иногда и неплохую картину. И так хочется изобразить Ирину: её усталость, улыбку, смех и хитрый прищур, зацелованные уста. Но перед глазами всплывают испуганные лица, копыта, кровь и вспоминается, что рисовать как раньше он вряд ли когда-нибудь сможет. А пейзажи на стенах – единственное, что осталось целого, неперебитого, непеределанного десять раз, одним своим присутствием не дают забыть теперешнюю действительность.
Ирина не ждёт его, знает: не придёт, пока она не уснёт, не пересилит, не простит себя. Старые часы своим тиканьем быстро убаюкивают, а от проникающего в комнату холодного ветра хочется спрятаться хотя бы во сне. Фёдор с трудом пересажтвается на стул, стоящий вблизи маленького окошка, где вместо стекла была натянута старая простыня. Он снимает один край с гвоздя, чтобы смотреть на улицу. Под свисающей до полы простынёй стояла бутылка, приберегаемая для тех вечеров, когда мучит бессонница. Она спит лицом к холодной стене. Он глотает холодный спирт на кухне. Ей снятся горькие сны, ему виден горький застывший за окном туман.