– О чём вы так шибко спорили, что мамка домой засобиралась быстро, да ещё меня с собой чуть не прихватила.
– А ты что, слышала их спор?
– Да, так, малость.
– Я тебя прошу, об отце ничего не спрашивай у Фомича. Он такого тебе наговорит – зуб имеет! Твой отец во время коллективизации возглавлял в нашей станице комсомольскую ячейку. В 30 годы в разгар коллективизации на Кубани твоему отцу было всего 18 лет, но партийную линию большевиков проводил на селе рьяно. Выходец из бедной крестьянской семьи, ненавидел казачество, живущих на Кубани вольготно, зажиточно, основательно, имея лошадей, коров, бычков, птицу, а в лесу и пасеку. Как говорит Фомич, твой отец со своей Камсой полстаницы выселил в Сибирь под метлу. Загудел в ссылку, и он сам, как пособник Кубанского саботажа. Его реабилитировали только после войны, взяв во внимание его героизм во время сражения под Сталинградом.
Я слушал рассказ сестры, ещё не понимая исторического момента того времени, пытался вникнуть серьёзно в этот вопрос: кто прав, а кто виноват!? Эту сторону жизни отца мать никогда мне не рассказывала. Я только знал, что по путёвке комсомола он поступил в артиллерийское военное училище, и после его окончания женился на моей матери и до самого начала Великой Отечественной войны служил на Дальнем Востоке.
Между тем перевалило за полночь, хотя точного времени мы с сестрой не знали – часов у нас не было, но по расположению луны Маринка уже начала тревожиться из-за позднего времени и за свою мать. И в это время мы услышали цоканье копыт наших лошадок, вдали над рекой показались силуэты двух коней и одного всадника. Мы обрадовались, и наша общая тревога, а с ней и боязнь куда-то исчезли. Фомич распряг коней, уселся рядом с Маринкой, обнял её и промолвил:
– Хороша твоя мамка, справедливая и добрая. Мне б такую женщину, но не по зубам, да и стар я для неё.
Он стал подкладывать дрова в костёр и от дыма немного прослезился. И здесь я только сообразил, какой груз в своей душе он держит. Какую усталость, какое чувство тоски и печали несёт на своих плечах без обиды на страну. Часть этого обременительного груза, подумал я, он оставил наверняка на войне. Фомич постелил крепкую дерюгу на сено и велел нам ложиться спать. А сам достал из сумки бутылку тётушкиного самогона, отрезал кусок сала и со словами, – «прости меня, господь, за всё», – стал наливать этого мутного напитка себе в гранёный стакан. Укрывшись каким-то покрывалом под одобрительный крик «Хороша!» – Мы уже засыпали.