– Поговорим?
– Да о чем говорить-то… Ваша воля.
– Чья это наша? – спокойно, отнюдь не сердясь, спросила Наталья Алексеевна.
– Нарышкиных, вот чья. – Сказала эти слова Евдокия коротко и явно злобно.
– Ну не сердись… Нехорошо сердитовать. На все воля Божья…
– Да! Божья… Знаю я, чья это воля…
– Ну-ну… Будет…– Наталья продолжала улыбаться. – Ты лучше скажи: об Алешеньке – думаешь ли?
–Думаю. День и ночь думаю – как он там…
– Ему хорошо. Не тревожься… Ну, а о Государе Петре Алексеевиче думаешь ли?
Пауза.
– И об нём думаю. И ещё много о чем думаю…
– О чем же?
– Думаю, Бог правду знает. И глаза откроет…
– Кому?
– Государю, мужу моему.
– На что?
– Не виновата я вовсе ни в чем. Вовсе.
– А он и знает сие. И знал…
– Ух, немка проклятая…
– А он и немку ныне тоже в дому запер и не велит выходить. Осерчал больно.
– На что?
– Не ведаю.
– Буду Бога денно и нощно молить, чтобы снову оборотил глаза его царские на меня, да на Алешеньку и чтобы от страху сыночка моего избавил…
– От какого еще страху? – подозрительно спросила Наталья, суживая глаза. Приятная беседа кончилась. Начался, в сущности, допрос. И повела его царевна жестко и напористо:
– От какого еще страху? – повторила царевна. Ну-ко, ну-ко…
Евдокия от этих слов заметно смутилась. Но, как могла, взяла себя в руки и ответила, правда едва слышно:
– Я сон видала…
– Давно?
– С месяц, должно…
– Что за сон?
– Будто, кто меня среди ночи будит…
– Ну!
– Открыла глаза – а рядом Алешенька стоит вроде как в саване. Стоит и слезы льет.
– Дальше!
– Слезы льет и говорит: «Добро тебе, матушка, в Суздале за стенками, покойно; а меня батюшка – как не встретит – все ругает ругмя.
– А ты?
– А я и спрашиваю, а за что, мол, батюшка ругает-то?
– А он? – нетерпеливо подгоняла Наталья.
– А за то, что учусь, говорит, плохо. Оттого и гневается, а я де, батюшкиного гнева зело боюсь. Батюшка, мол, может за ленность мою наследства меня лишить…
– А ты что же? – снова нетерпеливо спросила царевна.
– А я ему и говорю: «Учись, Алешенька, хорошенько – вот батюшка милостив к тебе и будет непременно».
– Ну?
– А он – махнул рукою, заплакал опять и… пропал.
– А больше во сне не показывался, нет?
Евдокия замолчала, долу уставя глаза свои. – и ответила снова тихонько:
– Показывался…
– Как показывался?! Речи! Говорил чего, нет?
– Нет, не говорил… Только плакал. И носом все-время дергал. И нос рукавом утирал. – И она заплакала.