Почти религиозный культ слова, свойственный восточным славянам, объясняет табуирование обрядовой
матерщины в то время, как у западноевропейских народов такие табу отсутствовали.
[7]Матерные слова были запретны для детей и мужчин, резко отличались от брани, сопровождавшей сражения с врагами, и от бытовой ругани («насмешек» – от ругатися «смеяться»): от оскорблений душа становилась скорблой – «иссыхала, сжималась», поклёпы (от клепати «ударять») делали её покляпой – клонили и прижимали к земле, клевета уподоблялась клеванию «терзанию клювом», поношения человек либо «сносил», либо отвергал «оборачивал на обидчика»; заметим, что слово обида происходит от >*ob-viděti «завидовать».[8] Древние бранные слова часто представляли собой сравнения: с женщинами (баба, девка и т. п.), с подростками (слюнтяй, хлюпик, хиляк и пр.), с отвратными, трусливыми, существами (животными, гадами, насекомыми), они уязвляли мужское достоинство, дразнили и разжигали воинский пыл.
После принятия православия магические женские заклятия были вытеснены молитвами, роль «родовой матери» перешла к повитухам и знахаркам. Разрушение строгих праотеческих запретов и стремление силой искоренить народную веру вели к стихийному неприятию языковых запретов воинами, особо чтущими бранную силу, по иным причинам средневековые еретики бранили церковь, а изгои и мракобесы злословили и проклинали людей. Магия матерных оберегов превращалась в задиристую брань. Церковь обличала буе слово, срамословие. Различные бесстудные словеса приравнивали к «собачьей» речи и называли лай матерный.[9] Для противника, понимавшего смысл матерщины, она становилась смертельным оскорблением. Важной причиной её распространения являлись междоусобные войны, в ходе которых разрушались все поведенческие запреты. Вероятно, в таких условиях возникли бранные выражения с притяжательными местоимениями твою, вашу.[10] Их источником могли становиться и ссоры между родителями и детьми: если те принимали сторону матери, в ответ слышали отцовские матерные оскорбления. Впоследствии многочисленные нашествия и беды привели к проникновению в низовые слои народной речи бытовой матерщины, она превращалась в жест бессилия и отчаяния, в сквернословие, потерявшее магическую силу и ограждающий смысл.
В средневековом, сказочно-мифологическом образе