И само раскаяние может питаться не чистой любовью к Богу, не сокрушением о собственной порочности, не искренним желанием исправиться и жить впредь, как должно, а всего лишь страхом загробного наказания, зачастую испытываемым лишь в последнюю минуту, на смертном одре; в таком случае духовник не должен давать отпущения грехов и допускать кающегося к причастию. Это вновь та самая проблема, из-за которой спорил Сен-Сиран с Ришелье и которая стоила ему свободы. Она касается уже не столько совести паствы, сколько политики Церкви. В сущности, это главный вопрос и политики вообще как таковой, но для церкви особенно мучительный: возможность и желательность компромисса. Разумеется, лучше всего для Церкви было бы привести христианское человечество к строгому и неформальному исполнению всех суровых заповедей религиозной нравственности.
Но за долгие века реальной церковной истории оказалось, что это возможно лишь для очень немногих, в таком смысле и вправду избранных, душ. Как же быть с остальными? Отступиться от них – или двинуться к ним навстречу, блюсти верность незамутненным истокам церковной догмы и морали, с риском остаться в праведном одиночестве, – или пытаться саму эту мораль смягчить, истолковать снисходя к движению времени и человеческому несовершенству, с опасностью постепенными уступками исказить и обесценить саму суть учения? Прижигать и резать кровоточащие раны или смазывать их болеутоляющим бальзамом? Разрушать тело церкви малочисленностью верных – или подтачивать дух потворством толпам слабых?
Знаменитый богослов, проповедник и оратор, в будущем воспитатель наследника престола и верховный авторитет в делах французской церкви, глава ее галликанского крыла, Жак-Бенинь Боссюэ оценивал ситуацию так: «Два опасных недуга поразили в наши дни тело Церкви: иных ученых богословов обуяла преступная и бесчеловечная снисходительность, убийственная жалость, подвигающая их подкладывать подушки под локти грешникам, искать покрывала для их страстей… Другие, столь же неумеренные, держат души под игом незаслуженных строгостей: они не терпят никакой слабости… разрушают противоположными крайностями дух благочестия, повсюду отыскивают все новые прегрешения и еще отягощают налагаемое на нас Господом бремя, делая его непосильным для слабости человеческой. Можно ли не видеть, что такая суровость раздувает высокомерие, питает надменность, поддерживает горделивую скорбь и чванливое сознание своей особенности, представляет добродетель слишком тяжкой, Евангелие чрезмерным, христианство невозможным?»