– А тот, что у туалета, сколько стоит?
– Шестьсот. Ровно, – улыбка стала сползать с лица приветливого кассира.
– Тогда давайте его, пожалуй.
– Ться, – цыкнула кассирша языком. – Сразу надо было говорить, я уже пробила.
– Ну перебейте там, всё равно больше я не наскребу.
Тут она уже и улыбаться перестала, и брови ее из овального контура в форму чаек сложились и полетели куда-то, полетели с абсолютно сосредоточенного выражения лица.
В теории, если схема с путешествиями во времени отработана и я разгадала этот знак бесконечности, то вечером я кладу голову на подушку, а утром просыпаюсь в себе. Мне вот это вот всё происходящее не просто не нравилось, оно сводило меня с ума. Во-первых, это невозможно! Во-вторых, какого черта это вообще со мной происходит? В-третьих, я никому не могу об этом рассказать.
Вполне вероятно, что все эти события происходят в моей голове, а я сама лежу, свернувшись калачиком, где-нибудь между изолированными палатами, куда меня привели в смирительной рубашке и бросили. Если всё так, то я тем более не должна никому рассказывать о том, что происходит: не поверят и не примут. Надо только дождаться утра.
А вообще, вы когда-нибудь задавали себе вопрос: сходят ли люди с ума по-настоящему? А вдруг «по-настоящему» не существует? Человек просто теряет себя старого и обретает нового по каким-нибудь причинам, типа моей. А вот те, кто остался в той, прошлой, реальности, почему-то начинают воспринимать человека нового за человека «легонько того»? В начале лета я вышла из дома за гречкой и туалетной бумагой. Навстречу мне шла женщина лет семидесяти в теплом пуховике, обмотанная шерстяным шарфом.
– Какое сегодня апреля? – спросила она у меня.
– Какое-то июня, – ответила ей.
И она пошла дальше, продолжая жить в своем апрельском холоде. А мне почему-то так зябко стало в этот жаркий солнечный летний день. Сказать, что женщина расстроилась, – нет, ее мой ответ вполне себе устроил, но расстроилась я, потому что поняла, что там без специалиста хронос не ускорить. А что, если этой женщине просто нравилось жить в своей реальности, что, если она вернулась в лучшее время в своей жизни? И вообще, может быть, ее апрель был не две тысячи двадцатого года, а апрель самого лучшего года?
Но мой май две тысячи восьмого был не тем месяцем, в который хочется возвращаться. И тот, кто бросил меня сюда, скорее хотел наказать за что-то, чем отблагодарить и порадовать. Как котенка, тыкать меня носом во все мои разочарования. Снова и снова.