Общее ощущение быта и эпохи в пределе – не общее, а предельно конкретное. Оно точнее любого набора фактов – ведь исторических фактов не существует.
Таким образом, после примерно десяти лет работы, у нас получился маленький театр, своего рода коробочка на столе, в котором появлялись герои живые, но абсолютно достоверные. Вот, например, констебль. Он станет живым не тогда, когда будут изучены его шлем, пелерина, обязанности и жалованье, а только тогда, когда ясно будет понято, что для констебля хорошо, а что плохо. Например, такие вещи, как королева, долг и преступники, его совершенно не интересуют – не по каким-то циничным соображениям, а просто все это не имеет к нему никакого отношения. Что действительно его интересует – это его борола и усы. Они бережно подстригаются, иногда красятся и всегда окружены любовью владельца, как нимбом. Он бы с радостью перенес часть своего внимания на форменную одежду, но увы – она безнадежна, и никакие вставки, ушивания, заклспки и подкладки ее не спасут. Его шинель всегда мокра, даже в сухие недели она никогда не просыхает в обшлагах. Около пояса она неизбежно уделана маслом и сажей от фонаря. Вот он топает, герой, по ночной улице в районе доков. В одном кармане у него кусок горохового пудинга в газете, в другом кастет и обязательный складной нож. Этим ножом он вечером, когда свободен от дежурства, чистит морковку для своих кроликов, сидя на ступеньках в своем дворике.
А вот другой пример – кэбмен. Мы совершенно точно знаем, какое облако ароматов окружает его – запах мокрого столярного клея от экипажа, мокрой одежды и дивной смеси джина и пива. Его перчатки и руки иод ними навсегда пропахли креветками. А вот запаха лошади мы не ошущаем, потому что и современники его просто не замечали. В кармане у него хранится большая записная книжка в клеенчатом переплете, полностью посвященная сложным взаимно-кредитным расчетам, в основном в овсе и сене и частично в шиллингах. Вот он наклонился к собственному фонарю и, сопя, вносит туда очередные каракули.
Для того, чтобы точно и достоверно знать одну деталь, нужно знать еще тысячу, а это иногда невероятно трудно. Сотни врачей и полицейских оставили свои воспоминания, зеленщиков и молочников мы видим глазами их клиентов, но сколько воспоминаний оставили, например, газовые слесаря? Кассиры в банке? Кто нам достоверно скажет – «такой-то газовый счетчик я терпеть не мог настраивать – там вечно было то-то и то-то?» Кто скажет нам, во что укручивали стопки монет при передаче кассы – в газету? В коленкор? Однако и это можно выяснить, и выяснялось. Но некоторые вещи, даже будучи изученными, все равно остаются неопределенными но самой своей природе. Так, в этой книге почти нет ответов на самый интересный вопрос – что сколько стоило. Тут дело не только в том, что одна и та же шляпа могла стоить семь шиллингов в магазине, шиллинг в ломбарде и стакан пива, будучи сорванной с головы владельца, но и в широчайшей системе кредита, бытовой вексельной практике и прочих сложных обстоятельствах. Финансовые окрестности Бейкер-стрит – тема отдельной книги. В любом случае, вопрос «Сколько стоил саквояж?» так же лишен смысла, как и вопрос, который нам часто задавали: «Сколько лет во времена Холмса давали за убийство?»