Он завидовал детям, которые лежали наверху, растянувшись под москитной сеткой. Погруженный в счастливую жизнь, он не осознавал, что жив! Он с нежностью увидел, как наивно щенки смотрят на него как на ответ и решение своих проблем. Где он мог найти кого-то, кто был бы для него тем, кем он был для них? По-видимому, истина заключалась в том, что в глубине души он был отчаянно одинок. Читая поэтов урывками, он вдруг понял, что в их божественных страницах есть что-то от этого одиночества, этого изысканного несчастья. Но эти великие сердца имели утешение, выражая свое настроение прекрасными словами, словами, которые жили и говорили. Его собственная странная лихорадка невыразимо горела внутри него. Был ли он единственным, кто почувствовал вызов, брошенный сводящим с ума плодородием и силой горячей, ослепленной солнцем земли? Он понял, что жизнь слишком удивительна, чтобы растрачивать ее впустую в этой бесцельной болезни сердца. Были истины и чудеса, которые можно было постичь, если бы только он мог отбросить это тоскливое смутное желание. Он чувствовал себя неуклюжим бренчуном, сидящим за темным сверкающим роялем, который, как он знает, способен на любую великолепную музыку, но он может извлечь только несколько случайных аккордов.
У него тоже бывали моменты высокомерия. Ах, он был очень молод! Это чудо голубого безупречного неба, которое сбивало с толку всех остальных с самого начала жизни, но он, он разгадает его! Он был склонен насмехаться над своими друзьями, которые принимали эти вещи как должное и не понимали печально известной неразрешимости всего плана. Вспомнив об обещаниях, данных на крестинах, он повел детей в церковь; но, увы, тщательно проанализировав свои мысли, он признал, что его внимание было главным образом занято тем, чтобы держать их в порядке, и он прошел службу почти автоматически. Только в пении гимнов он испытывал покалывание возвышенного чувства. Но мистер Пудель гордился своим хорошо подготовленным хором, и у Гиссинга возникло ощущение, что прихожанам не полагалось делать ничего, кроме как бормотать стихи, боясь испортить эффект. В своих любимых гимнах он имел склонность забываться и расслабляться: его энергичный тенор звучал сладострастно. Затем он понял, что затылки людей выглядят удивленными. Детей нельзя было заставить замолчать, пока они не встанут на скамьи. Г-н Пудель произнес довольно длинную проповедь, и Визгун, ближе к половине первого, заметил ясным тоном заинтересованного вопроса: “Во сколько Бог обедает?”