Вечерами родители засиживались за стаканчиком вина со своими новыми друзьями. Мы гуляли до утра на танцплощадках, где длинноволосые музыканты орали неприличные одесские припевы, а потом обнимались с девчонками в прибережных беседках. Смесь морского воздуха, жёлто-коричневого песка и голубой джинсовой ткани навсегда сохранились в моей памяти. Такое же чувство я испытал два десятилетия спустя в порту Сан-Диего в компании бывших молдавских журналистов, которые решили поменять страну и жизнь. Происходившее слегка отличалось от облезлой Сергеевки, но парад белых парусов на берегу Тихого океана, разноцветные лавки с безделушками и джинсовые шорты на загорелых ногах отдыхающих пробудили во мне светло-джинсовые воспоминания о семидесятых. С берегов советской действительности Америка выглядела привлекательней…
В моей магале на берегу притока речки Лэпушница, который мы называли «рыпой», меня называли «хохлом». Хохлом я был всего три месяца, когда мать, в возрасте пяти лет, решила меня отдать на лето к родным в небольшое село Винницкой области. В масштабах огромной страны расстояния казались намного меньше, да и само понятие самостоятельных республик было весьма размытым. Нас не разъединяли границы и государственные идеологии. Те несколько десятков километров, что отделяли малую родину матери от Днестра, ничего не значили. Требовалось всего два часа езды до Ямполя и около двадцати копеек, чтобы паромом попасть в молдавские Сороки. Сейчас на пути из Украины в Молдову появилась наглая самоуверенность таможенников с обеих сторон и свободопахнущий приднестровский сепаратизм…
В то лето, когда меня впервые оставили у дедушки, Григория Валявского, я столкнулся с совершенно новой языковой средой. Через два месяца натиск маленьких украинских дразнил ослаб. Не сбылось и пророчество беззубой «тёти Мотры», которая была уверена, что «худющий як скрипка мулдуван» пойдёт домой пешком, даже если его будут исправно кормить салом, варениками с картошкой и поить парным молоком. Через три месяца я сразил молдавскую родню своей украинской мовой, которая выражалась в напрочь забытом молдавском и в обращении «Михайло» к своему дяде Михаю.
Спустя годы я снова проверил на прочность свой интернационализм. Я готовился к экзаменам в «политехнический», и отец пристроил меня в еврейскую семью на Малой Малине. Мне выделили отдельную комнату с невысоким столом и настольной лампой. Друг отца дядя Лёва и его семья почтительно отнеслись к намерениям сельского гостя стать электрофизиком. Я завтракал и ужинал вместе с ними, а обедал в городе. После одиннадцати нужно было бежать на Рышкановку в новые корпуса института, где наши будущие преподаватели давали консультации. Вечером, перед ужином, сын дяди Лёвы приглашал меня на свои тренировки. Он подтягивался на самодельном турнике, поднимал штангу, а потом долго вытирал голый торс полотенцем и деловито начинал разговор: «Иногда мне ужасно хочется выйти на улицу и дать по морде этим кишинёвцам». Не знаю, что было на уме у этого юного еврея, но его слова звучали неестественно в этом тихом дворике, где всегда пахло жареным луком и пригоревшим сахаром.