Одного не ведал Писатель: уходя в новый яркий мир, он тащил за собой прежнего себя, со всеми пороками, трусостью, слабостью, враждебным отношением к жизни. В этом золотом зеркале по-прежнему был он, современный Дориан Грей. Блеск снаружи и что-то уродливое внутри.
Ему казалось, что его жизнь и вправду напоминает жизнь монарха: он перемещался с бала на бал. Здесь смешивалось всё, что можно и что нельзя было смешивать. Женщины сменяли друг друга чаще, чем он успевал запомнить их имена; дорогие горячительные напитки; запрещенные вещества; новые машины; новые тусовки; новые друзья – всё было подчинено принципу быстрых перемен. Теперь его жизнь определенно проходила под грифом новизны.
Он начал видеть людей по-иному. Если раньше он слыл обычным мизантропом, то сейчас в нем появился тот плохо скрываемый снобизм, присущий людям, быстро взлетевшим и быстро забывшим, кто они и откуда. В нем яростно билось отторжение дня вчерашнего и себя прежнего. Теперь он тот, кем столько долгих лет мечтал стать.
Однажды Писателя пригласили на уникальную выставку известного художника. Сотни людей выстроились в многочасовую очередь в ожидании встречи с прекрасным. Но Писатель был выше их. Выше любого прекрасного! Ведь на встречу с ним читатели тоже выстраиваются в очереди, в ожидании его быстрого росчерка на первой странице. Он словно плыл вдоль этой обычной разномастной публики, они казались безликими солдатиками, выстроенными чьей-то всевышней рукой. И только он был ИЗБРАН. Он двигался прямо и четко, так как знал, что его ждут и впустят без преград. Писателю захотелось рассмеяться в лицо этой толпе как олицетворению его ушедшего прошлого.
Его взгляд упал на девушку в очереди. Она, устав от ожидания, присела на корточки и прислонилась к стене. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. В нем было столько сдержанной тоски и печали. Выражение тайной муки, что исподтишка колет сердце, застыло на уставшем лице. Она резким движением руки отбросила назад черные упругие кудряшки, и взгляды их встретились. Он уловил блеск слез в уголке ее глаз. Писатель презрительно поджал губы и поспешил продолжить путь. Ускоряя шаг, он будто боялся снова «заразиться» несчастием. Он шел и раздраженно думал, как неприятны все эти неудачники. Писатель ненавидел в них себя и то постыдное, что хотел забыть, – его неприкаянная душа осталась по-прежнему бедной, скудной и трусливой.