– Вы, наверно, кого-нибудь ждете, товарищ Капелюх? – спросил Абросимов.
– Жду, – сказал я, недовольный этим обращением. – Может, трамвай подойдет.
– Хм! – смутился он. – Это шутка? Знаете, мы сегодня семь человек приняли в «ястребки». И все замечательные ребята. Комсомольцы! Знаете, решили покончить с бандитизмом в районе.
– Это здорово! – сказал я.
– Вы не переживайте, товарищ Капелюх! У нас тут, можно сказать, как на фронте: боевая обстановка. И товарищи будут. Мы вам поможем, товарищ Капелюх!
– Это здорово… Что ты заладил: «Капелюх», «Капелюх»! Знаю, что Капелюх.
– Извините, – смутился он, но тут же вернулся к прежнему восторженному тону: – Знаете что? Пойдемте ко мне в гости. А может, вы согласитесь у нас переночевать, а? Чего вам спешить? Надеюсь, вам не повредит эта задержка?
– Ладно, – буркнул я. – Конечно, времени мало… Ну ладно! – И пошел за ним, придерживая сидор, прыгавший на спине.
Абросимов оглядывался и поправлял свою желтую кожанку. Он несколько раз провел ладонью по правому плечу, где светлела проплешина от ружейного ремня, словно бы стараясь скрыть этот след боевого прошлого… Но меня ему было не провести. Всего лишь четыре года отделяли меня от Абросимова. Я знал все эти штучки.
Первым делом он показал мне свой «ТТ». Подышал на него, протер и протянул на ладони.
– Это нам выдали… Ведь придется разъезжать по району… Возможны, – он перешел на шепот, – боевые столкновения.
По-моему, «ТТ» этот выбраковали при инвентаризации в армии. Ствол был изъеден раковинами, и механизм спуска заедало. Но Абросимов очень гордился оружием, и я не стал обижать хозяина.
– Я прямо из девятого класса пошел на комсомольскую работу, – рассказывал Абросимов. – Учиться буду по вечерам. Сейчас ведь не до этого, правда? Сами понимаете, как трудно с кадрами… Война!
– Да, война, – согласился я.
Потом мы пили чай с сахарином. Абросимов познакомил меня с матерью и сестрой. Сестренке было лет пятнадцать, самый вредный, по-моему, возраст, когда не знаешь, как с ними обращаться: то ли девушка, то ли девочка. Она была бледненькая и очень серьезная, наверное, какая-нибудь там отличница. Ну как же давно это было: школа. Девчонка смотрела на меня во все глаза, а я не знал, о чем с ней заговорить. И с матерью Абросимова я тоже не знал, о чем говорить. Она была учительница. Вот только я не знал, о чем с ней говорить, и потому смущался. За время войны я все забыл о школе, почти все. Помнил, кажется, только лица людей, а о чем говорили, чему учили – забыл начисто. Немецкий, конечно, еще держался, потому что практика была. Но по-немецки за столом не поговоришь, тем более практика у меня была особая: «Отвечать немедленно!», «Когда прибыл полк?», «Кто твой командир?», «Не строй из себя немого, ублюдок!», «Ползи впереди!».