– Именно.
– И как же вы поступили? – спросил я, только чтобы не показалось, что я отстаю от Раффлса в понимании дела.
– Велел им забрать мой взнос и проваливать к чертям со всеми требованиями!
– А они?
– Забросили дело до этой недели, а потом пришли ко мне за – не угадаете ли, за чем?
– За тысячей фунтов – сказал Раффлс, подумав немного.
– Невероятно! – воскликнул я. Гарланд как будто и сам был потрясен.
– Раффлс разбирается в таких вещах, – сообщил он. – Правда, точное число было – семь сотен. Надо ли говорить вам, что я держался от этих наглецов подальше с того самого дня, как раздобыл деньжат; но я пришел к ним и попытался разобрать с этим делом. И, кроме того, замечу вам, там набегали пени, еще семь с половиной сотен, с января до дня уведомления!
– Вы давали свое согласие на это?
– Не могу припомнить, чтобы делал это, но запись об этом черным по белому красовалась в моем долговом обязательстве. Полпенни за шиллинг в неделю просрочки, и сверх того – полная сумма оговоренного процента.
– Это было напечатано, или написано от руки?
– Напечатано, мелким шрифтом, но достаточно крупным, чтобы я мог прочесть это на чертовой бумажке. Вообще-то я припоминаю, что видел условие и раньше – но полпенни в неделю! Кто бы мог поверить, что скопится такая сумма? Но она скопилась, это очевидно, и, в общем, если я не заплачу до полудня завтра, обратятся к моему отцу, и ему придется сказать, заплатит ли он за меня, или позволит сделать меня банкротом прямо у него под носом. И это в двенадцать часов, точно, когда начинается матч! Конечно, они и об этом знают, и используют, чтобы торговаться. Как раз этим вечером я получил наглейший ультиматум, и он гласил, что это мой «последний шанс».
– И после этого вы пришли сюда?
– Я собирался к вам в любом случае. Жаль, что перед тем себе пулю в лоб не пустил!
– Мой дорогой друг, вы даете мне повод гордиться собой; но все же, Тедди, давайте не будем терять чувства меры.
Но юный Гарланд закрыл лицо руками и вновь превратился в того сломленного несчастного, что начал излагать историю своего позора. Те безотчетные движения, которые породило простое облегчение его сердца, естественный мальчишеский жаргон, прихотливо украшавший его речь, все стерлось и с его лица и с его губ. Снова он стал той несчастной душой, раздираемой безнадежностью и унижением; но все же отсутствие низости в этом человеке и его манерах спасало его от самой глубины отчаяния. В такие моменты он становился достойным сожаления, но все же не был жалок и точно не был менее симпатичен. Определенно, теперь я мог видеть его качества, которые завоевали сердце Раффлса в том свете, в котором не видел их раньше. Встречается благородство слишком наивное, чтобы сломиться от единственного погружения в глубины постыдного, бывает прямодушие слишком светлое и откровенное, чтобы запятнаться случайным бесчестьем; все это было так очевидно присуще этому молодому человеку, что двое, слушавшие его рассказ, были полны решимости защитить в нем те благородные качества, которые сами утратили. Эта мысль пришла ко мне без малейшего принуждения. Но, возможно, я извлек ее из выражения того лица, которое читал некогда так легко, четко очерченного лица, которое никогда не казалось мне в профиль таким ясным или, насколько я мог судить, не выражало такой нежности.