«Вещь жуткая от начала до конца. Время действия 1953 год, место действия, по-видимому, Лубянка или Бутырка. Мы так и не узнаем имени приговорённого к смерти заключённого под номером 1132. Этим подчёркивается безличность жертв в глазах органов, творящих террор по указанию свыше.
В повести выведены типы палача, прокурора и тюремного врача, чьи зачатки человечности глушатся водкой, а соблюдением бюрократических правил подменяется представление о законности. Исторический фон повести… основан на достоверных фактах.»
Людмила Оболенская-Флам, журналист, председатель Комитета «Книги для России», Вашингтон.
«Это замечательная повесть… – о страшном периоде времени в советской истории – месяцы до и после смерти Сталина. Автору удалось воссоздать тот страшный мир, пропитанный человеческими страданиями и смертью… У жестокости появляется человеческое лицо, и начинаешь представлять, как принимались в то время решения – и совершались преступления против человечности».
Виктория Купчинецкая, корреспондент радио «Голос Америки», Нью-Йорк.
Нет, милые дамы, повесть далеко шагнула за рамки означенного вами формата. Она дышит современностью, своевременностью, без которых история – игра в бирюльки. Мы из истории выползаем на долгую свою жизнь несостоявшимся «номером 1132». Мы не в истории живём, а в актуальности. Хотя это уже проблема философская, онтологическая.
О Василии Колине уверенно говорю: живёт! И представляет волю иных живущих, сколько бы их ни было.
Повесть опубликована в «Новом Журнале» 2014, № 277, Нью-Йорк.
Александр Лебедев, Copyriht, 2015, Св. о публикации № 215011402449.
Не скорби, если и без причины от кого-нибудь терпишь что-либо, ибо лучше претерпевать что-либо без вины, нежели терпеть заслуженно.
Св. Димитрий, митрополит Ростовский
1
После того, как Верховный Суд СССР не удовлетворил кассационную жалобу, оставив приговор без изменения, шансы у заключённого № 1132 уменьшились до размеров чёрной точки на белёном известью потолке.
«Теперь вся надежда на помилование, – думал осужденный, лёжа на узкой железной кровати, намертво привинченной к цементному полу одиночной камеры. – Может, повезёт, и заменят вышак на пятнашку? Да, что мелочиться, пусть не пятнадцать, а двадцать пять лет любого лагерного режима – лишь бы жить… жить, жить…» При этом чёрная точка на потолке, в которую 1132-й, оцепенев, мог смотреть часами, также словно оживала, то увеличиваясь в размерах, то, напротив, суживаясь почти до исчезновения.