Молчание никогда не длится вечно. Рано или поздно человек начинает говорить. Когда – зависит только от ситуации. И обычно, если человек все-таки садится в такси к незнакомцу – ситуация располагает. Ведь гораздо легче открыться незнакомцу, нежели человеку, с которым тебя связывает что-то общее.
– Знаете, он, мне кажется, никогда не относился ко мне… С должным уважением.
Вот оно. Из нее вырвался крик о помощи, крик, говорящий о том, что она была одинока. У нее был муж. Был ребенок. Но эта женщина была одинока. Ведь зачастую одиночество – это в голове, а не в пустой квартире, когда металлические ключи ударяются о стеклянный столик в темной прихожей. Одиночество – это когда не можешь сходить в кафе или в кино без компании, когда зависим от людей и ждешь, что они будут тебя ценить.
Но они не ценят.
А когда не ценят, в голову закрадывается одиночество. Обустраивается в хорошо-отлаженном мозгу и больше никогда не покидает его, из раза в раз напоминая о себе, когда вокруг тебя полно людей, а ты – один.
– О каком уважении речь? – Эзра взглянул на поджатые губы и бегающий по салону взгляд.
– Я не знаю, – женщина развела руками, – он был ко мне холоден что ли. Я так старалась стать хорошей женой и мамой, а он будто не замечал мои старания!
– Как мне известно, – Эзра включил дворники, потому что начинался снег, – люди не меняются.
– И что вы хотите этим сказать? – лицо девушки напряженно было развернуто теперь к Брауну и заинтересованно изучало изрытое морщинами лицо.
– Говорить ничего не хочу. Хочу спросить, неужели он всегда был таким? Неужели всегда относился к вам без должного уважения? Неужели был черствым, когда вы только встретились?
Женщина задумалась, закусив губу и забыв напрочь о помаде, которой было предписано высшим судом размазаться сегодня по тонким губам.
– Если он всегда был такой, к вам тогда второй вопрос, – Эзра продолжал, – почему же Вы выбрали его. Такого бесчувственного. Такого…
– Он таким не был, – женщина сложила руки в замок, и наверняка, сильно надавила на тонкую кожу длинными ногтями.
– Тогда что-же повлекло за собой такое разительное изменение?
Женщина молчала.
– Была ли в этом ваша вина?
– Нет! – воскликнула она, позволяя морщинам собраться на лбу.
Конечно.
Они никогда не признавали своей вины. Эзре приходилось разбираться, лгут они только ему, или нечестны сами с собой. Ведь это была разная ложь. Ложь, которая в случае вскрытия всего лишь поставит тебя в неудобное положение, не так страшна, как ложь самому себе. Ведь, когда ты сам уличаешь себя в море лжи, в котором ты утонул уже слишком давно чтобы выплыть, вот тогда приходит осознание того, что вся твоя чертова жизнь, это театральная бутафория. Бутафория, которая на самом деле не нужна в этом спектакле, где ты режиссер, а люди рядом – ничтожные актеры без должных качеств.