ему было семнадцать.
Он не страдал, когда его, неустроенного юнца, пинком выкинули с разваливающегося завода. Не страдал, когда отец уехал в другой город и через пару лет попал в тюрьму. Не страдал, когда женщина, назвавшаяся матерью, узнала о смерти мужа в тюрьме и в тихих муках таяла, съедая саму себя день за днем.
Для него самого все разом было тюрьмой. Хорошей. Мягкой. Доброй. Тюрьмой, в которой само мироздание о нем заботилось, утешая, смиряя ошибки прошлого и не предлагая уже ничего нового. Он чувствовал, как с каждым днем неумолимо слабеет. И ему это нравилось.
Семь лет нищеты и жизни на хребте у случая не слишком отличались от тех же двух лет на заводе. Лицезреть руины башни из золота и слоновой кости, лицезреть труп мечтателя и поэта, растерзанный тиграми, одинаково удобно было из любой точки, когда эта башня, этот труп являли собой всю страну.
Грустно было лишь оттого, что сам он, отказавшийся бороться, наслаждающийся собственной беспомощностью, не мог научить этому других.
На долгие годы, еще с юности, любимым его развлечением стало искать в старом, бабушкином, кажется, завалявшемся под телевизором атласе новые и новые острова и мысленно примерять их на каждого встречного. Те, что действительно были пригодны для спокойного, созерцательного одиночества в изгнании, кончились быстро. Да и всех тех, шныряющих по подвалам и подворотням и оттуда надрывающих глотку в призывах не лгать, требовалось рассаживать аккуратно, отдельно.
Один такой, рвущий жилы на собственной шее, ушел еще прежде, чем довелось узнать о нем, а вот второго успелось застать и посмеяться над красивой, тонкой шуткой судьбы. Еще в школьную, сумасбродно-живую пору, когда пришлось бороться с самим собой. И песни его, тяжкое несчастье, казались правильными и сильными, и такой же правильной, нечаянно жестокой, была его смерть. Они почти поняли друг друга – а потом и он ушел, быстро, красиво, в клочья. Так, как погибали на войне герои – слишком хорошие, слишком сильные и слишком любимые народом, чтобы жить.