Валюс был дружелюбным и приветливым человеком: он возродил несколько забытую в Москве традицию, открыв двери своего дома для всех любителей искусства. Это позволило ему приватным образом создать атмосферу духовного общения между художником и публикой, в котором он ощущал настоятельную необходимость. Вдова и сын Валюса, благоговейно чтя его память, продолжают раз в неделю принимать любителей живописи в мастерской, которая была дана художнику и которой он не успел воспользоваться. В ней он нашёл бы простор, столь ему необходимый в последние годы жизни, когда его искусство стало монументальным. Развешанные по стенам обширной мастерской, его холсты внятно и выразительно на языке живописи, без всякой аллегорической дидактики несут зрителю заветы художника.
Каждый из холстов представляет собой размышление в пластике, отражает трагические противоречия нашего времени и их осознание художником, страстно любящим людей и жизнь. Резко контрастные краски Валюса властно входят в сознание зрителя, не давая ему уклониться от поставленной проблемы: вот война – не в плане её ужасов и героизма, а в плане ответственности мыслящего человека перед страшным пожаром, сжигающим дотла всё доброе и человеческое. Вот снятие с креста – не истерзанное тело, поддерживаемое рыдающими женщинами, не вечный урок сострадания и любви: мы видим мертвенно белое тело, ноги за пределами полотна, должно быть всё ещё пригвождены к кресту; покинутое всеми, оно лежит навзничь на чёрной земле среди хаоса – неужели его страдания были напрасными? Вот хрупкий женский образ, сияющий в своей чистоте, заслонённый и раздавленный огромной чёрной массой насилия и мракобесия – он возродится! Вот образ материнства, но не торжествующего и счастливого: женское тело, написанное в однообразных темно-красных тонах на контрастном зелёном фоне, вырисовывает длинную арабеску, замыкающую в себе эмбрион и защищающую слабый росток жизни…
Картины Валюса легко доступны для понимания. Конечно, словами не передать живопись, притом, что это чистая пластика, ничего не заимствующая от слова, но символический смысл её ясен. Мне бы хотелось рассказать хотя бы только об одной из работ художника, осуществлённых им в крайнем творческом напряжении последних месяцев жизни: за один последний месяц перед смертью он написал 9 крупных полотен. Я расскажу о картине, которая предстаёт перед нами как итог всей жизни художника. На лиловатом, пастозно написанном, тревожном фоне, клокочущем, точно бурное море, взрывающаяся туманность или адская река выделяются две частично погруженные фигуры; обе написаны в интенсивном красном цвете – цвете жизни – и очень выразительны: одна из них, помещённая на втором плане, кажется раненой, другая, на первом плане, выпрямилась в позе вызова; между ними и над ними мы видим третью фигуру, идущее от неё сияние лучами озаряет головы двух первых. Но человек ли это или нечто иное, сияющее всеми оттенками, всем валерами жёлтого цвета, в нём чудится кипящее солнце, сверкающее над нашим трагическим миром! И не является ли материализация цветом духовного мира художника пластическим выражением мысли, совести, поэзии? И, кажется, в этом творении художник выразил своё понимание цели Искусства.