От его близости Уолласа пробрал озноб, но дрожь вскоре сменилась иным ощущением. Вся правая сторона его тела вспыхнула и онемела, словно ошпаренная. И Миллер, взглянув на него, должно быть, все понял – они точно были не настолько близки, чтобы допускать в разговоре расистские шуточки. После окончания семинара, когда они толкались в очереди за кофе и черствым печеньем, Миллер попытался извиниться, но Уоллас не стал его слушать. И следующие несколько недель старался держаться от него подальше. С тех самых пор между ними повисла та холодная отстраненность, что возникает между людьми, которые вроде как неплохо ладили, но из-за дурацкого недопонимания отдалились друг от друга. Уолласу было жаль, что все так сложилось, вообще-то им с Миллером было о чем поговорить: оба первыми в своих семьях поступили в колледж; оба были слегка напуганы размером этого среднезападного города, в который занесла их судьба; оба, в отличие от остальных их друзей, не привыкли к подобной беззаботной жизни. Однако изменить ничего уже было нельзя.
То, как Миллер насторожился и изумленно притих, услышав его предложение, сказало Уолласу все, что ему нужно было знать.
– Что ж, тогда ладно, – пробормотал он. Миллер уронил голову на стол и демонстративно жалобно застонал.
Коул, который был добрее остальных и к тому же не стеснялся проявлять великодушие, потрепал его по волосам.
– Пошли! – позвал он. Миллер заворчал, но все же выпростал из-под стола свои бесконечные ноги и поднялся. Коул поцеловал Винсента в щеку, затем в плечо, и Уоллас снова содрогнулся от зависти.
Стол, видневшийся у Ингве за спиной, заняли игроки университетской сборной по футболу. Одетые в дешевые нейлоновые шорты и белые футболки с номерами, они горячо обсуждали что-то – кажется, женский теннис. Все парни были подтянутыми, загорелыми, на одежде их темнели пятна от земли и травы. Игрок с радужной повязкой на голове сердито тыкал в другого пальцем и орал ему что-то не то на испанском, не то на португальском. Уоллас прислушался, пытаясь вникнуть в суть спора. Но разобрать эту лавину согласных и дифтонгов не помогали даже семь лет изучения французского.
Ингве смотрел в телефон, и свет от экрана, теперь, в сгустившихся сумерках, казавшийся более ярким, выхватывал из тени его лицо. По небу постепенно расползалась чернота, словно пролитая на скатерть темная жидкость. Поверхность озера приобрела зловещий металлический отблеск. Наступал тот следующий сразу за закатом час летнего вечера, когда все вокруг постепенно остывает и успокаивается. Взметнувшийся ветер принес густой запах гниющих водорослей, в котором теперь чувствовался солоноватый привкус.