В чем же крылась причина этого изумления? Что, собственно говоря, произошло? – А произошло то, что один человек, М. А. Булгаков, вновь обрёл то ви́дение мира, которое большинством людей было вовсе утрачено.
Что же увидел Булгаков? Небо отверстым и ангелов, нисходящих к сынам человеческим. И не просто увидел, а сумел поведать об этом всем и каждому, запечатлев увиденное в самой доступной, в самой любимой к тому времени художественной форме – в романе.
Европейцы XIX века любили роман такой любовью, что лучше её ни с чем не сравнивать – пусть она останется несравненной. В основе этой любви лежала величайшая потребность человеческой души – любить ближнего, как самого себя. В лице романных героев читатель обретал именно таких ближних, а любовь к ним была ещё тем хороша, что осуществлялась без малейших моральных и материальных затрат. Стремление окружить себя всяческим комфортом, и прежде всего, моральным, – главная черта, отличающая образованного европейца от варваров всех мастей.
Но и эта любовь пришла к концу – в науке он зовётся «кризисом романа». Ибо нет ничего вечного под тем небом и на той земле, где живут герои добулгаковского романа, где стирает своё бельё «Прачка» Шардена. Посмотрите на неё, уже который век занятую своим бесхитростным трудом! Разве она не достойна любви? Разве не достоин похвалы художник, запечатлевший её и давший нам возможность видеть этот милый облик через много лет после её смерти? – В том-то и беда, что смерть её уже здесь, она царствует в этой картине. Ведь небо над головой Прачки – это сгущение лёгких частиц, за которыми пустота, а земля под её ногами – это вцепившиеся друг в друга элементы таблицы Менделеева. И нет у Прачки иного пути, чем разложиться на все эти частицы и элементы, и знал об этом Шарден, когда её рисовал. Поэтому не живую Прачку видим мы на полотне, а давным-давно мёртвую. А значит, и ни к чему лезть на рожон и возражать что-то профессору Мечникову.
Но вот происходит нечто, что можно условно назвать чудом, и у человека открывается иное зрение, и он начинает видеть мир не таким, как на картине Шардена, а, скажем, таким, как на росписи церковной стены. И он видит – не на картине, не на росписи, а наяву небо отверстым, и видит, что отверсто оно над головами тех, кто уверовал в свою абсолютную смерть, кто согласился признать себя живым трупом, и вот теперь носится туда-сюда, пока не придёт в окончательное состояние. А под ногами их он, этот прозревший, видит