В комнате стихло. Смолк рёв болельщиков, гудки полоумных дудок и тарахтенье комментатора, точно народ всей трибуной поднялся и покинул негостеприимное жилище. В отражении погасшего экрана хозяин жилища видит обвисшие треники и сидящую в кресле Марго. Она задрала ноги и обхватила их, подтянув колени к подбородку.
– Сядь, Анатоль, тошнит уже.
– Тошнит – проблюйся! – огрызается на жену Толян: он ненавидит, когда его иронично называют А-на-толь.
Один раз он из-за этого даже крепко поколотил жену, потому что нечего называть его так перед мужиками. Пришлось потом, правда, и некоторым из них вломить, чтоб не смели подтрунивать. И те больше подтрунивать не смели, потому что знали, что на руку Толян бывает ох как тяжёл и бьёт, может, не всегда метко, зато наверняка.
Но ироничный Анатоль не ушёл навсегда из жизни Толяна. Так его называли здесь, – и Марго отвоевала себе это пространство – внутри этой квартиры. В которой к тому же давно не делали ремонт. Здесь обои лохмотьями свисали со стен и хранили ещё не выцветшие прямоугольники от некогда висевших тут книжных полок. А из мебели оставалось только кресло, жёсткий диван да пара стульев на кухне. Но на стене в обрамлении тех самых не выцветших прямоугольников хранились награды, медали, грамоты и памятные фотографии с автографами. Анатоль несколько раз порывался содрать со стены эту мишуру и выбросить к чертям собачьим, но сила женского убеждения в виде то сковороды, то совершенно не нужной в хозяйстве палки для выбивания ковров уберегала этот уголок славы от покушений спившегося мужика. Марго позволила распродать даже любимые книги вместе с полками, но запретила мужу и пальцем касаться его спортивной славы.
– Если сам в свинью превратился, – кричала Марго, – так оставь мне хоть память о том, за кого я выходила!
И Анатоль оставлял эту память, потому что сковорода в качестве средства убеждения – аргумент ох какой веский. Анатоль оставлял эту память и плакал. Плакал прямо на полу, съехав со стены на паркет, давно не знавший циклёвки. Плакал под всеми этими наградами, дипломами и медалями в обрамлении ещё не выцветших прямоугольников. И Марго утешала его, присаживаясь на пол рядом с ним. Никто, кроме неё, не видел слёз мужа. Да и можно ли подумать, что этот бугай способен выдавить из себя слезу? А вот способен. И утешала его Марго, обнимала широкие плечи, всё ещё стальные от многолетних тренировок. Гладила начинающие серебриться волосы, задерживая дыхание, чтобы перегар не так бил в нос. И Толян-Анатоль был благодарен ей, что она всё ещё с ним. И любил её, и ненавидел, оттого что становилась она свидетелем его слабости. Той самой слабости, от которой пальцы скрючивает в бессильной злобе, от которой трясутся руки и хочется рвать на себе начинающие серебриться волосы. И орать. Орать не своим голосом. До сипоты, до издыхания.