– На том благодарим, батюшка, покорно, – отвечает все мать, – коли милость ваша будет, так у Ефья Петровича девушку желаем взять.
– У Ефья, так у Ефья, ваше дело, – только чтобы с той стороны не было сопротивленья.
– Сопротивленья не полагаем, разговор уж об этом был.
– А тебе она нравится ли? – относится барин к парню.
– Нравится, сударь, – девушку похулить нечем, как быть следует.
И женят таким образом парня в мясоед, между рождеством и масленицей. Но как пришел великий пост, так и начали молодого в Питер сбирать: прибрали попутчиков, привязал он к спине котомку и пошел, а там, месяца через два, и поотпишет что-нибудь, вроде того:
«Милостивеющая государыня матушка Афимья Михайловна и дражайшая сожительница Катерина Ефьевна, просим вашего родительского благословения и навеки нерушимо; о себе уведомляю, что проживаю по тепериче у Веденея Иваныча за триста рублев в лето, и при сем прилагаю десять целковых на подушную, чего и вам желаю.
Крестьянин ваш сын такой-то».
На Петров день и барину оброк выслал, а к Новому году и остальную половину, и сам сошел в деревню. Так он ходит каждый год, а там, как бог посчастливит, так и хозяйство заведет: смотришь – и дом с белендрясами[6] вытянул… Все это хорошо, когда хорошо идет, а бывает и другое.
Летом, в 184…, приехал я в чухломскую деревню Наволоки и, зная хорошо местность, вовсе не удивился, когда на крик моего ямщика: «Эй, десятской, подь сюда!» – вышла молоденькая и прехорошенькая собой баба.
– Ты, голубушка, десятской? – спросил я ее.
Она улыбнулась.
– Я, сударь.
– А как тебя зовут?
– Марьей.
– А строга ли ты?
– Да с чего мне строгой-то быть? Что за строгость такая, я и не знаю.
– Можно ли мне остановиться в этом большом доме?
– Для чего не остановиться… Погодите, я поспрошаю, – отвечала десятский Марья и начала стучать в окошко большого дома.
– Клементий Матвеич, а Клементий Матвеич! Вона барин приехал, на фатеру к тебе позывается!
В окно выставилось мужское лицо.
– Позволь мне, мужичок, остановиться в твоем доме, я приехал по службе, – сказал я.
– Сделайте милость, батюшка, – отвечал тот проворно. – Не больно приглядно у нас…
– Дарья Михайловна, уберите там в горнице, что не надо, – услышал я его голос в избе, а через несколько минут он и сам показался на улице.
Это был лет тридцати пяти видный собой мужик, волосы русые, борода клином; на лбу несколько морщин, взгляд умный, лицо истощенное.