– Садитесь, пожалуйста, место будет, – сказал я.
– Ничего, сударь, – отвечала старушка каким-то жеманным голосом, отодвигая свои скудные пожитки в мешочке.
– Сидите, пожалуйста, – повторил я.
Старик прислушался к моим словам и, ощупав с осторожностью слепца лавку, сел, а потом, опершись на свою клюку, уставил на меня свои мутные глаза; старушка не садилась и продолжала стоять в довольно почтительной позе. Я догадался, что это не дворяне.
– Куда едете, любезные? – спросил я.
– В губернский город, милостивый государь, – отвечал старик печальным голосом.
– Дедушки, батюшка, охотника этого; провожают его… дедушки, – подхватила хозяйка, ставившая на стол самовар.
– Деды этого молодца? – сказал я.
– Деды, – отвечал, глубоко вздохнув, старик и потупил свою седую голову.
– А званья какого?
– Мещане, ваше высокородие.
– Из роду мещане?
– Никак нет-с, напредь того были господские люди.
– Не в эком бы месте внуку Якова Иваныча надо быть, – вмешалась хозяйка, – вот при нем, при старичке, говорю, – продолжала она, – в свою пору был большой человек, куражливый. Приедет, бывало, на квартиру, так знай, хозяйка, что делать, не подавай вчерашнего кушанья или самовар нечищеный.
Старик горько улыбнулся.
– Не думали и мы, сударыня, что наше родное детище будет таким, – проговорила старушка своим жеманным и несколько плаксивым тоном.
– Что говорить, мать моя, что говорить! – подхватила хозяйка, тоже плачевным тоном.
– Остался после дочери моей родной, – продолжала старушка, – словно ненаглядный брильянт для нас; думали, утехой да радостью будет в нашем одиночестве да старости; обучали как дворянского сына; отпустили в Москву по торговой части к людям, кажется, хорошим.
– Что говорить, что говорить, мать моя, – подхватила еще раз хозяйка.
– Что ж он, загулял там? – спросил я.
– Бог знает, сударь, как сказать, хозяева ли обижали или сам себя не поберег, – отвечала старушка.
Старик горько улыбнулся и перебил жену:
– Он еще с детства себя не берег, оттого, что в баловстве родился и вырос; другие промышленники по этому же делу, еще в мальчиках живши, в дома присылают, а наш все из дому пишет да требует: посылали, посылали, наконец, сами в разоренье пришли. А тут слышим, что по таким делам пошел, что, пожалуй, и в острог попадет. Стали писать и звать, так только через два года явился: пришел наг и бос. Обули, одели, думая, что в наших глазах исправленье будет, а вместо того с первой же недели потащил все из дому в кабак…