Михайло Евплов сейчас же переменил тон.
– Не попрекаю я, сударыня, нет-с! – отвечал он кротко. – Ни в чем им от меня запрету нет: ни в пище, ни в одежде, ни в гуляньях. Пусть скажут, в чем им, хоть сколько ни на есть, от меня возбранено.
– Ну да! В чем вам от него возбранено? – повторил за ним и отец.
Тимофей жалобно и стыдливо посмотрел на него.
– Не могу я, бачка, про то сказывать-с! – отвечал он и как-то странно засеменил руками.
– Отчего не сказывать? Говори! – сказал отец настойчиво.
Михайло Евплов как будто бы слегка вспыхнул.
– Выдумать да наболтать, пожалуй, всяких пустяков можно… – произнес он.
Тимофей молчал.
Матушка на этом месте встала и вышла. Отцу тоже, видно, была не совсем легка эта сцена.
– Ну, ступайте! – сказал он, закидывая, по обыкновению, глаза в сторону.
Михайло Евплов, однако, не трогался. Он, кажется, пережидал, чтобы первый пошел сын. По лицу Тимки мне показалось, что он хотел что-то сказать, но не смел ли, или не хотел этого сделать, только круто повернулся и пошел.
– Вы уж, батюшка, сделайте милость, прикажите, чтоб и супружница его слушалась и не фыркала… – сказал Михайло Евплов.
– Чтоб и супружница слушалась, слышь! – повторил отец, грозя Тимке пальцем.
Но тот ничего не отвечал, и я слышал, что он сердито хлопнул в лакейской дверями.
Михайло Евплов постоял еще несколько времени, покачал в раздумье головой и проговорил:
– Такой этот нынче молодой народ стал, что срам только один с ним.
Но, видя, что отец ничего ему не отвечает, он тоже повернулся и пошел, – но залу стал проходить медленно, неторопливо и все точно к чему-то прислушиваясь.
Прошло времени недели с две. Мы ужинали. Отец (он все это время был заметно в дурном расположении духа и теперь кидающий то туда, то сюда свой беспокойный взгляд) вдруг побледнел и, проворно вставая, проговорил:
– Фомкино горит!
Мы взглянули по направлению его глаз: все наши окна были залиты заревом.
– Батюшка, может быть, это овин! – хотела было успокоить его матушка.
– Вся деревня, сударыня, в огне!.. Выдумала!.. Лошадь мне! – кричал старик, проворно сбрасывая с себя халат.
Матушка сама стала ему подавать одеваться: горничная прислуга вся уж разбежалась по избам, чтобы поразузнать и поохать насчет пожару. В залу вошел наш приказчик Кирьян, со своей обычной, не совсем умной и озабоченной рожей и теперь совсем опешивший от страху.