– Мужчина может все, подруга. Только зачем тебе будет нужен тогда этот мужчина?
Она глядит на свеженькую картину, стоящую на просушке, и в профиле, обращенном к холсту, больше боли, чем молодости. Девушки с такими лицами два века назад сплошь и рядом умирали от чахотки, но эта точно выживет, преодолеет, повзрослеет и станет совсем другой. И, если все получится, то забудет свою глупую влюбленность, которую постоянно прячет и никак не может спрятать достаточно глубоко, чтобы та не проступала через приподнятые в вечной улыбке уголки губ.
Художник кладет руку на круглое юное плечо и неловко прижимает к себе страдалицу. Губы прикасаются к нервно приподнятому углу ее губ и неспешно перебираются на центр, чтобы утешать и просить прощения за мужской род, что в любом возрасте так небрежен с молоденькими сердцами.
Поцелуй ее нежен, радостен и ничего не обещает. И ни к чему не зовет. И даже, кажется, не слишком ищет утешения на его губах. Она лишь благодарна ему за утешение и отвечает своим “спасибо” на его “пожалуйста”.
А после мужчина придерживает девушку за талию и продолжает рассказывать о картинах, а она, откинувшись на его плечо, улыбается чему-то внутри себя, не ожидая ни продолжения, ни объяснения.
В переборках под крышей машут неслышимо и невидимо голуби, дающие надежду на счастливую любовь когда-нибудь и кому-нибудь с этой женщиной.
Привет тебе мой Третий Рим
Ты от меня так далеко,
К тебе добраться не легко,
Ты где-то в небе среди звезд.
И опадают лепестки увядших роз.
Я буду вечно встречи ждать,
Пока не научусь мечтать,
Пока не научусь любить,
Пока не научусь летать.
“Корни”
Лифт дернулся и застрял между этажами. Свет в кабине моргнул и погас. Двое в просторной, но для них слишком тесной кабине одновременно выдохнули. Над головой тускло затеплилось аварийное освещение:
– Твою ж мать! – вздохнула блондинка без возраста, глядя в закрытую дверь
Из-за спины раздалось насмешливо:
– Полностью разделяю… Но не будем поднимать панику, Наталья Владимировна, ситуация-то идиотская!
Обе представительницы прекрасного пола, судя по осанке и развороту стоп принадлежали к безумному, жестокому и прекрасному миру классического балета. С карьерной разницей в одну жизнь.
Светловолосая педагог медленно повернулась к ситуативной собеседнице и бывшей ученице-предательнице и протяжно произнесла: