Это был человек-брат в прямом смысле. Они раньше спали в одной комнате, ну и всякие разговоры по вечерам, а потом Мариса отправили совсем в другое место жить, и они редко начали видеться, только по праздникам, или когда приезжали разные люди, гладко причесанные, которые привозили такие вот вечеринковые дни с танцами и прогулками среди различных вещей.
Сейчас праздник был в самом разгаре, все много бегали, а потом принесли стены от вафельного поезда, и Марис съел целый вагон, отчего ему вдруг так сильно захотелось спать, что он устроился в кресле прямо перед сценой, и иногда его будил этот дым, который выпрыгивал из трубки, но потом он перестал обращать на него внимание.
В кресле было так хорошо, но недолго. Вскоре он ехал в какой-то машине, и было очень холодно, так холодно, что руки тряслись. Он трясся и стирал слюной номер телефона, написанный на руке, но никто его не окрикивал, потому что все лежали такие сонные, а кто-то всё время хрипел, как будто подавился – слишком много воздуха заглотил.
Бабушка была единственной настоящей родственницей. Это он не сразу понял. Целовал всех как родню, показывал свой чемодан – внешнюю сторону, но только сначала так; потом он заметил, что больше никто из них ни разу не приезжал, и только бабушка приходила. Тогда он перестал целовать всех, и сразу же начались перемены, и его некоторое время гнобили – очень вежливо, неприятно, как-то так, будто бы по-семейному, что он чуть уже не сдался, но всё-таки справился, и к нему больше не подносили чужие щёки для целования.
Потом ещё другие появились сомнения: все эти вечеринки, пиццы, рынки – из раза в раз одно и то же – что это могло быть? Где-то в книгах он читал про разные семьи, и как они ездили на пикник, и катались на машинках, и ходили на карусели, и смотрели представления, и много чего ещё – это, кажется, и было по-настоящему, хотя ему никак не удавалось сравнить. Тут ни у кого не было таких семей, а бабушка никогда не общалась на эту тему, как бы он ни уговаривал, она всегда отворачивалась, а один раз даже заплакала, и он больше не решился у неё спрашивать.
Что-то ему тут не нравилось, но он не мог никак понять, и в итоге решил, что ему надо исчезнуть отсюда, лучше всего потеряться, как будто не туда зашёл. Это было непросто организовать, потому что за ним всё время следили, как за ребенком, и эти дурацкие телефоны на руках – почти не сотрешь.