Я отстранилась от тети, она на самом деле не могла мне помочь.
– Пожалуй, я пойду к себе. Мне необходимо подумать над сегодняшним сном, побыть одной.
– Ты вчера поздно вернулась? – своим вопросом тетя задержала меня от ухода. – Я не видела, во сколько ты пришла домой. И куда ты ходила в такое время? Не гуляй допоздна или, в таком случае, Стаса с собой зови.
Я настороженно кивнула и, не отвечая на ее расспросы, пошла к себе.
– Ты что замерзла ночью? – снова остановила меня тетя.
Пару секунд я недоуменно смотрела на нее, а потом вспомнила, что утром проснулась под пледом, а одеяло оказалось нетронутым.
– Да, спасибо за плед, а то я бы так и мерзла, если бы не ты.
– Я думала ты его сама взяла, вот и спрашиваю, – удивленно ответила она.
– Нет. Ну, наверно, это Виктор позаботился, – предположила я, пожав плечами, и, наконец, направилась к себе в комнату. Закрывая за собой дверь, я услышала недовольное ворчание тети, – «Да уж, дождешься от этого хмыря».
Виктор – муж тети Веры. С моей стороны было бы правильно обращаться к нему «дядя», но так вышло, что с детства я называла его полным именем и никак по-другому. Хотя мои детские воспоминания часто отрывочны, я хорошо помню, что Виктор страдал алкогольной зависимостью, часто пропадал где-то, а потом заявлялся домой пьяным и дрых. Поначалу я боялась его так же, как и кузена, но он никогда не обижал меня. А очнувшись от алкогольной завесы, то ли из вежливости, то ли в качестве извинений, а может из-за похмелья, всегда спрашивал: «Ты поела?» Так что со временем я привыкла к нему и перестала обращать на него внимание.
Оказавшись в своей комнате, я завалилась на кровать, которую даже не удосужилась заправить и принялась вновь и вновь проигрывать в голове сцену семилетней давности: закрытый гроб на кладбище, и никто не видит, кого мы хороним. – «Не верю, что мы его похоронили. Это не он. Каждый год я прихожу на могилу, но не могу поверить, что под землей лежит тело брата. Если бы это действительно был он, я бы почувствовала».
После того случая я долго не могла говорить, избегала людей. Им всем было интересно, что случилось, а я просто молчала, не желая унимать человеческое любопытство.
Спустя семь лет я уже могу спокойно говорить о брате с посторонними людьми, без горечи и страдания, но, оказавшись наедине с собой, даю волю слезам, выпускаю боль наружу. Я даю моей боли свободу, чтобы потом снова запереть ее в своем сердце.