Теперь получается, что и автор, а вместе с ним и мы, – жертва произвола Фотия!
Писатель – человек опасный. Что у сумасшедшего на уме, то у писателя на языке, или, наоборот, на деле. Фотий не просто пишет, весь его кошмар оживает. Или, как говаривал Альфред Шнитке: «Произведение – испорченный замысел…»
А по Фотию:
« – Пойми, жизнь – это хаотическая груда разъединённых, ничем не связанных обломков. Душа человека разбита на куски…»
Вот об этой разбитой вдребезги жизни и речь.
Хочется с радостью отметить, что автор хорошо ориентируется в хронотопе.
Пространственно-временной континуум обжит им со знанием дела. Питер предстаёт здесь во всей своей угнетённой авторским беспределом красе: «Старая Вена», Литейный, Фонтанка. Хоть здесь всё на своих привычных местах.
«Что такое талант? Талант есть… способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно…»
Это Достоевский написал до того, как прочитал повесть Леонида Улановского «Фотий».
Интересно, что бы он сказал после?
Сказал бы, если бы Фотий ему позволил.
Но ведь не всё и не всем позволено.
Улановский дерзнул. Дерзновение иной раз гораздо важнее, чем его последствия.
Дерзновение или… назовём все это словом «музыка». В конце концов, Достоевский-то оказался композитором. А, следовательно, «Преступление и наказание» – всего лишь пьеса.
Не всё страшно, что непонятно.
Страшно, когда непонятно и страшно одновременно.
«Моя история – история грёз…» – пишет автор.
Пусть автор пишет, а читатель – пусть грезит…
ЛЕОНИД УЛАНОВСКИЙ.
Фотий
Повесть
Было холодно. Предрассветное утро. Мне плохо видно. Хотя плац как на ладони. Вон там – эшафот. Кареты, уже пустые. И телега, покрытая рогожей… Гробы?! И вдруг пронизало ощущение близости. Как будто я среди них и слышу, как скрипит снег. Вот привязывают троих к столбам. Как я оказался рядом с ним? Почему он не видит меня и почему говорит по-французски?! Я не знаю французский! А… это не мне. Это тому, красавцу…
– Nous serons avec le Christ.1
А тот в ответ с мрачной усмешкой:
– Un peu de poussiere, 2– дёрнул чувственными губами.
Вдруг – лучи сквозь прорвавшиеся облака. Ударились о купол Семёновской церкви и залили плац ярким светом. Смотреть невозможно.
Столбы. Эшафот. Грязный снег. Занавес пошёл.
* * *
Я расскажу эту историю. Она часть моей жизни, которая, как мне кажется, имеет отношение ко всем живущим рядом с ним. И после него. Живым и мёртвым.