– Друг верный, Полинька… Роковая искусительница… Друг верный, Полинька…
После отпустил и пошёл в спальню. На зеркале остались следы от помады.
В спальне Фотий рухнул на кровать и закрыл глаза. На лоб опустилась женская ладонь.
Он неожиданно жалобно проговорил:
– Знаешь, меня преследует один и тот же сон. И как мне жаль тебя.
– Ты говорил. Что ты умрёшь во сне…
– Нет, не то. Будто стою я на мосту и вокруг всё люди, люди… Какие-то титулярные советники. И дождь, будь он проклят! И кто-то уезжает в карете… та, которая… маточка моя, ангельчик… А я – на мосту и не могу помешать… И дождь идёт, а ей ехать нельзя: она слабенькая.
– Простудитесь, – кричу ей. Но дождь шумит. И она, бедненькая, не слышит…
Бьют где-то часы, и Фотий открывает глаза. Посмотрел на спящую рядом женщину, окончательно сбросил сон. Поцеловал её куда-то в ухо:
– Спи, Аня.
* * *
Фотий во всё ещё приличной шинели ехал на извозчике в редакцию «Санкт-Петербургских ведомостей».
В кабинете главный редактор Амплий Николаевич Очкин перекладывал листы статьи, пробегая их наискось взглядом. Фотий нетерпеливо переступал с ноги на ногу, пытаясь понять, насколько понравилось написанное им прошлой ночью. В том, что понравится, Фотий не сомневался. Вопрос может быть только в том, насколько. А там, глядишь, и добавка к жалованью…
– Что позволяете себе, сударь?!
Резкий окрик Очкина оборвал грёзы.
– Чтобы статья о Филде, Джоне Филде, была готова к утру. И впредь не извольте так шутить.
Он швырнул листы в Фотия.
В коридоре Фотий прочёл первый попавшийся.
«Маточка, Варенька, голубчик мой, бесценная моя! Вас увозят, вы едете! Да лучше бы сердце они из груди моей вырвали, чем вас у меня!..»
– Г-споди! Что это?! – с ужасом прошептал Фотий.
«…Как же вы это! Вот вы плачете, и вы едете?! Я от вас письмецо сейчас получил, всё слезами закапанное. Стало быть, вам не хочется ехать, стало быть, вас насильно увозят, стало быть, вы меня любите!»
– С ума тронуться! Кажется, это последний лист… Так. Ага!
«Ведь вот я теперь и не знаю, что это я пишу, никак не знаю, ничего не знаю, и не перечитываю, и слогу не выправляю, а пишу только бы писать, только бы вам написать побольше… Голубчик мой, родная моя, маточка вы моя!»
И тут в мозгу искоркой: «Писано мною два года тому».
На ватных ногах Фотий вышел из редакции. Взгляд остановился на театральной тумбе у края тротуара. Он шагнул поближе и прочитал написанное на афише.