С первых месяцев войны стали приходить похоронки. Это было страшно.
Все ждали почтальонку. Она была одна на два села и приходила в нашу деревню два раза в неделю. Когда она шла по улице, все смотрели из окошек: к кому свернет? Вот зашла в избу, вышла спокойно, во дворе тишина, значит все нормально, принесла хорошее письмо. Если она выходит очень быстро и вслед слышен женский крик, то беда пришла в дом – похоронка. Соседки спешат туда, пожалеть, посочувствовать, поплакать вместе и помолиться про себя, о том, чтобы такое горе миновало тебя, твой дом.
За одной партой со мной сидел мальчик Степка. Детей в их семье было пятеро. Они уже успели получить похоронку на отца, который погиб на третий месяц войны. Жили они бедно. Степка донашивал одежду за двумя старшими братьями. Был он высокий, светлый и такой худой, что создавалось впечатление, что он очень болен. На самом деле все мужики в их семье были высокие и худые: и дед, и отец, и дядьки, и их сыновья. На деревне их называли «журавли». В разговоре, когда спрашивали, допустим, чей Ванька, отвечали: – «Журавлей» и сразу всем было понятно о каком Ваньке идет речь.
Степка приходил в школу в одной старенькой чистой, но застиранной и полинявшей рубашке. Пиджака или кофты у него не было, а так как в школе было совсем не жарко, то он всегда мерз. Он сидел рядом со мной, и я чувствовала, как он дрожит. Он дрожал так сильно, что парта, за которой мы сидели, тоже дрожала. Даже зубы его слегка постукивали. Мне было его очень жаль. Бабушка дала мне в школу надевать большую клетчатую шерстяную шаль или, как называла ее бабушка, шалюшку. Шалюшка закрывала мне спину и руки полностью, а по бокам еще свешивались мягкие кисточки, которые можно было положить на сиденье парты и сесть на них. В ней было тепло и уютно, хотя писать было не очень удобно. Но много и не писали, просто писать было не на чем.
Марья Ивановна читала нам сама, читали мы по очереди отрывки из ее книги. И вот сижу я, закутанная теплой бабушкиной шалюшкой, а рядом дрожит Степка. И так мне жалко стало его, что я потихоньку подвинулась к нему, подняла одну руку, закутанную в шаль, и прошептала: «Лезь под шаль». Степка удивленно посмотрел на меня и быстро юркнул мне под руку, натянув конец шали на свои худые плечики. Мы тесно прижались друг к другу. И стало нам обоим как то очень приятно находиться под этим толстым клетчатым укрытием, словно мы стали близкими и родными. Мы ни о чем не разговаривали. Мы слушали Марью Ивановну и тихо сидели, как две птички в маленьком и теплом гнездышке. Даже захотелось закрыть глазки и сладко уснуть.