Мне почудился стук. Я прислушался: ничего, кроме Семенова храпа да завывания вьюги. Но какое-то неопределенное беспокойство овладело мною. Я подошел к передней и снова прислушался. Немного спустя стук раздался явственно и торопливо.
Я разбудил Семена и окликнул: «Кто там?» В ответ послышался какой-то крик, почти заглушенный ветром, и снова посыпались удары в двери. Несомненно, за дверьми был человек. Семен отворил вход в сени, я распахнул дверь в комнаты. В сенях завизжала ворвавшаяся буря, заскрипел снег под ногами Семена; в комнаты сначала бросилась студеная струя, сильно заколебавшая пламя свечи, бывшей в моих руках, а затем ввалилось что-то белое и холодное. Это белое шумно вздохнуло, испустило какой-то неопределенный возглас и стремительно бросилось на коник. Это белое был человек, укутанный в некоторое подобие тулупа и с громадным треухом на голове. С ног до головы он был занесен снегом.
– Шабаш!.. Хоть издыхай!.. – отрывисто произнес он и уставил на меня мутный взгляд. – Говорю, хоть издыхай! – настоятельно повторил он и в изнеможении закрыл глаза.
– Ты чей? – спросил я.
– Лесковский, – ответил он, вяло поднимая веки и с каким-то удивлением снова устремляя взгляд свой на меня.
– С каких Лесков?
– С Малых.
– Откуда едешь?
– С города.
– Один?
– С учителем.
– С каким учителем? Где он?! – вскрикнул я в ужасе.
– В санях.
Семен выскочил на двор.
– Чей учитель?
– Лесковский. Серафим Миколаич.
– Что же он не слезает?
Мужик захохотал.
– Нейдет!
– Что так?
– Сумлевается.
– В чем?
– Насчет ночевки сумлевается.
– Как сомневается?
– Так. Допреж, говорит, спросись поди…
Мужик опять захохотал, но вдруг схватился за ногу и вскрикнул:
– Ой, – зазнобил, ой-ой!.. Ах, леший те… а-ах!..
Я взглянул на его ноги, они были в худых лаптях и рваных холодных онучах, обвязанных пеньковыми обрывочками.
Дверь снова отворилась, и в ней опять показалось что-то белое.
– Извините, ради бога… Необходимость… По необходимости… Не обеспокою ли?.. – говорило оно. Голос дрожал и прерывался.
Мужик опять захохотал.
– Все сумлевается! – подмигнул он мне и преспокойно стал совлекать с себя какое-то отрепье и взбираться на лежанку.
– Мне хошь околевай теперь! – воскликнул он, – и мерин пущай околевает, и ты… Околевайте все, – мне теперь все едино!.. Я вот ногу ознобил…
И он стонал, прерывая стоны руганью, и в то же время лукаво кивал мне на учителя, смеялся и хватался за ногу.