«…И будет мокрый снег ложиться
В осатаневшую тоску,
И будет лебедь-свет молиться
В озёрном сдавленном кругу;
И в полукруг ветвей-ладоней,
Сожжённых в милостыне дня –
Как будто в петлю, стон знакомый
Шагнёт и выйдет из меня.
И, крикнув, я рванусь, мертвея,
И, распластавшись на весу,
Я этих белых птиц, жалея,
От чёрной гибели спасу!..»
Понравилось и такое:
«Вот опять за окном гроздья сломанных веток,
Ветер мается, носится между стволов.
И судачат в трамваях о древних приметах
И о верности ветреных снов…
Это – Осень… И это – моё удивленье
От свирели дождя средь размытых дорог.
Это – тонкое, чистое совпаденье
Поразбросанных красок, мелодий и строк…»
А ведь есть ещё и «нарциссо-узкий лунный странник», и «сумрак в синей треуголке», и даже – вот он, перл! – «ржавые груди акаций»!
Да-да, те самые, которые «лакомством ветра-волка»… Нет, не могу удержаться, вот оно:
«Ржавые груди акаций –
Лакомством ветра-волка!
Для сплетен, не для оваций
Виснут иголки.
Кто ты – гость иль прохожий?
Ну-ка – помнишь ли солнце?
Чёрной съеденной кожей
Нынче Небо зовётся.
Мелкой перхотью слога
День разодранный смутен.
Где же дом, где дорога?!
Но ответ очень труден.
Время скрипнет протезами,
Глаз единственный вытек.
И у Смерти – порезами! –
Новый саван – эпитет.
Бурый свет на иконе
От распахнутой двери.
Кто там в пламени стонет?
Чьи рогатые звери?
Почему их так много?
и на чём они пляшут?
Где же дом, где дорога?!
Но ответ очень страшен.
Отрываются ногти
От рыхлого мяса,
На раздробленном локте –
Червей пляска,
В мире нет больше песен –
Кроме песен о страхе,
И весь мир – это месиво
На огромной плахе,
И весь мир – это месиво
На последней плахе…»
(Замечу в скобках: это написано семнадцатилетней девчонкой. Панфилова все свои стихи педантично датирует).
Долгое время мы подначивали Марианну за это стихотворение.
– А вот скажи, Панфилова, – с серьёзным видом спрашивал её Симанович, – что там у тебя за «рогатые звери»? Коровы, что ли?..
– Ты издеваешься, Валера?! Да?!.. – негодовала Панфилова. – Вовсе это не коровы, это черти!
– Черти! Надо же… – обескураженно говорил Валера. – А я думал, коровы…
Марианна шипела, плевалась и всяко высказывалась о творчестве Симановича и о нём самом. В конечном итоге они мирились. Но во время следующей встречи Валера говорил в присутствии Марианны кому-нибудь из посторонних:
– Вот у нас Марианна Панфилова хорошее стихотворение написала! О чём? Не помню; про коров что-то…