осенью, долго будет сытно и тепло.
Огнестрельной раной зияет прореха солнца в груди леса.
Истёрлась, истрепалась штопка голых ветвей на его локтях. Следуя в неспешной прогулке за светилом, дятел перелетает с дерева на дерево, рея крылаткой, а присаживаясь на ствол, кажет свой породистый профиль и, кажется даже, гордится им. Единое, что не выдаёт его среди нервной зелени листвы, – цвет кафтана. Но нос… нос! – ох, уж этот вездесущий Сирано21…!
Намокшим подолом леса – тропинка понавдоль. Непросохшие следы стенаний в ночи, являют её чрезмерную нервность, ибо не так невозмутима она, как желает казаться. Днями, спокойна внешне, тропинка сносит уготованные судьбой терзания, а с наступлением сумерек принимается рыдать. Серп месяца, что недолго падает долу, раня занавесь неба в иных местах до самых звёзд, хотя и слышит шорох земных слёз, не поспевает ни к ним, ни за ними. Вот и тропинка та, сколь не гонись, не имеет конца, но, только-только дотянешься до неё, как вовсе темна, либо от влаги или ещё почему, – не разобрать.
А там уж и утро ранится об острый запах крапивы, да в спину рассвету что-то обидное кричит петух. Взаперти нерукотворных каменных клумб пламенеют маки, сохнет всеведущий пух одуванчика, что, будто изморозью, покрыл землю, и свадебным венком в траве – брошено белоснежное гнездо паучье.
По берегам затонов накиданы обкусанные бобрами хлебные палочки стволов. Сырые, непечёные ещё солнцем баранки муравьиных нор распахнуты почти до самой детской. И небо… само небо сияет голубым пасхальным яичком.
Я тот ещё соня. Каждому, кто засиживается допоздна, известно то чувство «сырого сердца», с которым трясут тебя за плечи первые аккорды гимна из громкоговорителя в прихожей. А посему, на службу я всегда бегу в полусне, не разбирая дороги и не узнавая знакомых улиц и лиц, струящихся в мутном потоке навстречу друг другу. Вечером же я возвращаюсь домой спокойно, с чувственным удовольствием от каждого последующего шага. Каштановая аллея, которую мне надо пройти от и до, – моя малая Родина, вне которой, сколь бы ни был беспечен, я неисчислимо ничтожен и уязвим. Стойко переживая появление новых людей на свет, взамен ушедшим, она почти не меняется сама. Единственное, в чём можно упрекнуть её, – некая отстранённость. Аллея пытается быть сама по себе, позабыв про то, что, как ни старайся обойти вниманием сей факт, но именно люди помогли ей стать таковой, какова она теперь, с самого рождения – в окружении их, подле старых, хранимых временем домов.