Парень, что прыгнул в воду, с раскрасневшейся шеей потребовал с неудачников бутылку водки для сугрева организма. Самогон у путешественников давно кончился, а на водку деньги тратить не решались. Изредка все же покупали сорокаградусную, но шла на компрессы от простуды, а не в глотку. Пришлось отдавать целковый.
– Водка есть у паромщика, – сказал парень, – вашему топляку не мешало бы тоже для сугрева стакан хлобыстнуть.
Совета послушались. С пожитками провозились до ночи, сушили и перебирали. Анисим от ледяной купели захворал, водка не помогла. Через два месяца, уже в Зубково, успев получить надел, как и остальные переселенцы, его задавил кашель, и он умер, оставив безутешную молодую жену. Глаша, поддержанная Емельяном и Федором, от надела не отказалась, получила ссуду, купила корову-кормилицу и ходила в земство на все сборища главой хозяйства, которого по существу не было.
Бездетная молодая вдова с коровой не промахнулась. Они кормили друг друга. Глаша вдоволь накосила сена, с чахнувшем мужем успела распахать огород на своей деляне, посадить картошку, посеять горох и разные овощи. Осенью на уборке пласталась одна. Бурёнка Чернушка выглядела справной и ухоженной, удои молока получала почти ведерные, одной бабе не съесть. Ранней весной корова принесла тёлочку, чем несказанно обрадовала вдову, выжав благодарную слезу.
Как и всем переселенцам, в первый год пришлось туго. Особо остро, как лезвие хорошо отточенного ножа, встал вопрос с жильём на зиму, и где хранить собранный урожай. Кое-как на две семьи, а третьей стала Глафира, построили вместительную избу, амбар под зерно, вырыли погреб для картофеля, квашеной и свежей капусты, хранения другой снеди. Глаша во всём ломила за мужика. Семейная артель понемногу набирала силу и новую весну, казалось, встретила с огромной надеждой если не на золотой, то на серебряный успех в делах. Однако бабы успели за зиму перезубатиться, порой до поросячьего визга, где Глашка стала главной занозой, и Федор с семьёй по теплу ушёл из общей избы, резко обособился на всех работах. Глаше деваться некуда, к тому же Емеля прикрикнул на свою Маню, и вдова осталась членом семьи, с мечтою на замужество, которое как ущербная луна, слабо светило в этом малолюдном крае.
– Жалко бабу, – сказал однажды Степан, – замечаю я, Глаша за тобой по пятам. Как бы мутная молва не просочилась до Одарки.